Алексей Козлов - Чернилами добра и зла

Но время, льды зубами смежив,
Сомкнёт сугробы белых губ,
Тогда уже другой прилежно
Продолжит строчку на снегу.

Скульптура, пережившая творца,
Безноса, как создателя останки
Со съеденными мышцами лица
Червями одиссеевой Итаки.

Примерю на себя его хитон.
Резец и молоток отброшу в угол,
Закончив нос эллинский надо ртом.
Они ещё летят, застыли слуги —

Рабы, что инструменты подберут.
За это время три тысячелетья
Проходят, обезносив этот труд,
И руки повисают, словно плети.

Наверно, лучше плакать над отцом,
Чем над безносым сыном-негероем.
Эллин, достаточно упасть лицом
Всего лишь раз один, как пала Троя.

А залам Эрмитажа нет конца,
И я, соцреализм не отрицая,
Иду на приступ Зимнего дворца,
Крича «Долой!» с безносыми отцами.

В авоське – даты, страны и цари.
Дырява память, но цена – смешная.
И у стола, сознания внутри,
Младенца-мысль в строку запеленаю,

Оставшись с носом.
Он рождён проткнуть
Тот холст на дверце, где был намалёван
Очаг, что сказкой грел одну страну
В созвездии Стрельца с моей Землёю.

Великие поэты-педагоги,
Поставившие руку, и вложив,
Меня не зная, пониманье слога,
Живого, но короткого, как жизнь —
Уходят.
Я читаю некрологи.

И так порой охота поскулить
О малости той площади земли,
Что ждёт…
Но за порог гоню печаль,
А белый лоб (о сорока свечах),
Чья жизнь – в немногих тысячах часов,
Свидетель строк о временности света,
Сгорев, не будет вызван, невесом,
На суд стихов безвестного поэта.

Ветер переменит направление,
И собьёт дыхание у тополя.
Чтоб его заметили в селениях,
Он приметой понесётся по́ полю.

Дом простынет, улица, околица,
Где навстречу мне с пустыми вёдрами
И знаменьем – давнею знакомицей —
Неудача закачает бёдрами.

Не сверну с пути – не вижу повода,
Первая, последняя ли женщина
По судьбе идёт, как будто по́ воду,
Неизвестным замыслом божественным.

Тополем ли в поле, подорожником
Жизнь ценна – хорошая, плохая ли —
Как примета (нет её надёжнее)
Холода ночного бездыханного.

Каюта-колыбель.
Покой.
Рассвет.
A мир – в карандаше,
И грифель кружит за рукой,
Рождая путаную шерсть —

Покров кардиограммы гор,
Малоэтажек неглиже:
Гармони разворот тугой,
Душа в распахе на сажень.

Слюняв, укачан в полусне —
Как несмышлёныш у груди.
Я тоже теплоход и мне,
Пока есть топливо, ходить.

И чайка я.
Вот рассвело —
И вновь буфетом для меня
Прилавок рыбный под крылом,
Что бреет спины у ягнят.

Видна на голых ветках стая,
Подобна нотам – отзвучав,
Молчат, как рыбы, что летают,
И в виде отзвука торчат.

Смеркаться – к средине суток,
Сморкаться – целый день.
И дно
Фонтана оголилось – сухо,
Давно безденежно оно.

Утихли песни для наяды,
Костры погасли у реки,
Со спин, что широки, как взгляды,
Туристы сняли рюкзаки

И проверяют в доме трубы,
Полозья дедовских саней,
Тулупы, зипуны и шубы,
Чтоб от зимы не сатанеть.

И всё путём.
Но, как ни странно,
Опровергая «Сэ ля ви»,
Над обезвоженным фонтаном
Поёт гитара о любви.

Быть может, и не самолётным соплом,
А чем-нибудь невидимым, особым
Подчёркнута по синему строка
Грузинской вязи гроздей виноградных
И спин баранов на Цаннере раннем,
Кудлатых, как под ними облака.

И языка не зная, как Марина 2 2 Стихи классика грузинской литературы Важа Пшавела переводили М. Цветаева, О. Мандельштам, и Н. Заболоцкий (прим. автора). ,
Переношу воспринятое зримо
В кирилличные колкие азы
И пле́велы колоссом недоспелым
Язык лугов надоблачных Пшавелы
На свой степной подоблачный язык.

Следуя буддистской тропке Дао,
Рожени́ц напоминая труд,
Веки пару глаз моих рождают
Ежедневно в муках поутру.

И вздохнув от крика попугая —
От шлепка будильника, встаёт
К жизни инкарнация другая
В новом назначении своём.

Вечность ли в конце пути и космос,
Просветлённый ли пустой стакан,
Утром на подушке рядом – космы
И ладошкой к потолку рука.

Во вчерашней жизни я и не́ жил —
Был и медитировал с людьми.
Но, клянусь, что в этой буду нежным,
Страстным небуддистом, чёрт возьми.

С каждым годом больней
Отдавать Минотавру
И девиц и парней.
Эти юные пары,
Что любить родились,
Поедаются жадно.
Дай же меч под хламис
И спряди, Ариадна,
От кудели льняной
Для Тесея страховку
В лабиринте земном —
Сыну рощи ольховой!

Веря нити клубка,
GPS'у не веря,
Он, плутая, искал
Бычью голову зверя.
Афинян находил
Молодых и красивых
Не костьми для могил,
А живых и счастливых —
И в студентах сорбон,
И студентками йелей —
Тех, что пили бурбон,
Неэллинское ели.

Древнегреческий миф,
Современны литавры:
Уходите детьми
От царя-Минотавра.
И Тесей, побродив,
В настроенье неладном
Возвратился один —

Он любил Ариадну.

Волною платье в развороте вальса
Бьёт в камни стен.
И плещется молва
На вечере, что Вальсовым назвался,
Где пенятся прибоем кружева.

Движение воды, как вольных складок
Морского шёлка.
Ты отстранена
И так близка…
Мы в перекрестье взглядов,
Которыми расстреливают нас
Под шелест листьев в съеденной помаде.

Всей силой струн шопенится квинтет,
А я – как будто в танце с водопадом
Публично, тайно, явно, тет-а-тет.

Крещендо предфинальное вращает
Всю землю, и над нею вальс – как власть,
А хриплый смех накаркавшихся чаек
Царапнет лишь, не причиняя зла.

Он стар и еле держится в седле,
И ветер заметает след копыт
Из персов к иудеям и во греки,
Где давний спор троих навеселе —
Платона с Аристотелем кипит,
А Эпикур льёт критское под веки.

Где приклонит он голову?
Нигде.
Всю мудрость мира тащит зa спиной,
За нею – земли и тысячелетья.
Но распознав вопрос по бороде,
Беднягу на пускают на постой,
Дабы не слышать полудетский лепет.