Сергей Тюленев - Коробочка бенто

К дому подкатила машина, из нее вышли двое. На все неожиданно будто полегла белая простыня тишины: замолкли голуби; перестали, поскрипывать и раскачиваться верхушки густо-зеленых елей; слюдой подернулись пестрые кусты; оцепенел серебряный плющ. И только какая-то мелодия реяла в воздухе, едва слышная, почти призрачная, ни грустная ни веселая, ни медленная ни быстрая.

(Пауза)

…Так и есть – мелодия.

Прошелестели шины подъезжающей машины; померк полуденный свет…

Мелодия, тихая, будто прозрачная, будто сквозь нее просвечивали и небо, и два нарисованных на нем белых облачка, и деревья, и кусты, и трава – все; музыка, которая, быть может, всегда и звучала – только ее никто не слышал.

…Двое из машины вошли в дом; раздался негромкий скомканный диалог; были срочно созваны деты; звякнув ключами, заперли двери; щелкнув, захлопнулись крошечные ставни и окна…

Замерло все – ни шагов, ни скрипа половиц, ни щебетанья детских голосов, ни встревоженного шепота взрослых. Только музыка, которая продолжала звучать то ли откуда-то из близлежащей рощицы, то ли из какого-то другого дома, а, может, с самого неба.

Дом погас в тишине и матовой тени.

Теперь осветилась машина; в машине – дремлющий водитель в кожаной фуражке над раскрытой газетой в бессильных, опавших на колени руках.

(Пауза)

Опустились сумерки.

Проступили звезды.

Музыка по-прежнему лилась, будто ниоткуда и – отовсюду, исходя из неизвестного источника и отражаясь от вырезанных из черного картона деревьев и кустов, тусклых огоньков на спичечных ножках столбов, от дороги, превратившейся в застывшую реку, мерцающую золотом фольги, – эхом.

Зажглись окна в домах на улице; время от времени в них мелькали кукольные фигурки в халатах, с чалмами из полотенец или с папильотками в кудрях, мельтешили на стенах отблески упрятанных где-то внутри телевизоров. Потом свет перешел на вторые этажи, он осветил на мгновение голые торсы, пижамы; зажженные ночники спешно затушевали их, а потом, когда потухли и ночники, тьма стыдливо укрыла все и всех.

Все кануло во тьму; только зеленым фосфором светились фонари, дорога, игрушечные фасады домиков.

И неслась музыка…

Да на чердаке того дома, к которому подъехала машина, открылось маленькое оконце, в свете вспыхнувшей спички на миг сверкнуло усатое лицо, и белая струйка дыма поднялась от закуренной сигареты в по-ван-гоговски звездное небо.

Этиологический миф

Неспешно расшевеливался очередной обещающий быть жарким и душным день. Ничего особенного. Джунгли на то и джунгли, чтобы в них было жарко и душно, особенно днем. И аллигаторам именно это здесь и нравилось. С утра они лежали на берегу, ждали, пока солнце разогреет их парализованные ночной прохладой тела, потом оживлялись и тогда уж принимались за охоту.

Наевшись, они снова заваливались на теплый прибрежный песок и дремали; время от времени сытно и зычно отрыгивали, слегка вздрагивали и на мгновение просыпались – влажная, цвета тины пленка разъезжалась, и выпучивались удивленные глаза. Но вот до увальня медленно доходило, что источник толчка – его собственное пищеварение, и тогда его зрачки снова ныряли куда-то на дно, под тину, он снова засыпал, и сдувающиеся и раздувающиеся мехи боков оставались единственным, что двигалось у впавшего в летаргию тела.

Вот и сегодня один из аллигаторов, выполнив исправно, как ритуал, все, что должен был по закону предков: отогрелся, движимый инстинктом, надушегубился и улегся на заслуженный отдых. Минуту назад быстрый, как молния, хищник превратился в гору плоти, которую можно было принять, если бросить взгляд (но не задерживать, поскольку тогда – помним: – можно будет заметить колебание мехов), за мертвую тушу.

Разлитым медом медленно текло полуденное время. Тягучая его масса склеивала и подминала под себя все: в грязнооранжевое желе превратилась умолкнувшая река (иссякли всплески рыби и прочей плавучей твари, овосковели бурые водоросли, залег под камень бурый речной краб); превратившись в кисель, река недовольно подбурливала только там, где ей приходилось обтекать уши и ноздри добровольно утопших гиппопотамов, на которых сидели стайками цеце и думали, пососать крови сейчас или попозже. Замер и друг-брег реки песчаный, как сказал поэт; на нем опало и сникло все скакавшее и истошно кричавшее, шелестевшее и благоухавшее в ночи – зверье, зелень, арахны, стрекозы, тапиры, вампиры и даже бутылконосая гамадрила, живейшая из всех живых.

Но вернемся к границе оранжевого и желтого – к кромке воды. Здесь, среди ссутулившихся лопоухих пальм, росло дерево авокадо. Оно, послушное общему закону, после полудня тоже размякло и повяло. Ничто не предвещало, казалось бы, того, что, непредвещанное и не могшее быть предвещанным, тем не менее…

…произошло!

В томной тишине вдруг раздался шелест, свист и глухой шлепок…

Что бы это могло быть?

А вот что: авокадо задремало, ослабило бдительность, и вот один из его плодов, то ли тоже задремавший, то ли просто на мгновение потерявший равновесие и не поддерживаемый родителем, сорвался и полетел прямиком вниз с положенным в таких случаях ускорением. И угодил он аккурат в нашего аллигатора. Угодил ему прямо в голову, но не поранил: во-первых, плод был уже слегка перезрелый (что, может быть, и было еще одной, дополнительной – а, может статься, и основной, – причиной его падения), а потому слегка расквашенный с лопнувшей на боку кожицей; во-вторых, на траектории его движения случились два листа нижних уровней, которые, естественно, подгадили до того проходившей идеально в соответствии с открытыми Галилеем законами динамике полета. Итак, шлепнулся он на аллигатора мягко, не набрав энергии даже для одного подскока. Часть внутренней массы выдавилась из дыры в боку и, оставляя салатово-маслянистый след, груша сползла с головы вздрогнувшего от испуга аллигатора на песок.

Казалось, тут и сказочке конец: с тех пор, мол, авокадо называют аллигаторова груша (а вовсе не потому, что кожа у них похожая!). Ну и все. Что тут еще могло случиться! А в том-то и дело, что по какому-то неведомому закону физики случилось… И очень даже!

Большинство атомов авокадо не повлияло на атомы той части тела аллигатора, на которую упал плод. Скорее вынужденная ньютоновым законом к противодействию совершаемому действию, туша вяло (и, конечно, почти незаметно для глаза) подалась на траектории по направлению к груше, но тут же обмякла и повлияла на полет последней лишь формально-минимально.

Но!

Но один из электронов одной из молекул как раз после падения (из-за падения? post/propter hoc?) на долю наномéтра, в общем, строго говоря, все еще на уровне своей облакообразной орбиты, лишь качнулся в сторону от ядра, на своем, то есть, оставаясь уровне, ну по крайней мере, надеясь тут же, незамедлительно, через какую-то наномилисекунду на него вернуться.