Михаил Горовой - Бог, которого люблю

Когда нам удалось поговорить наедине, он предложил:

– Конечно, я понимаю, ты рискуешь. Я-то знаю, чего добиваюсь, а ты? Пойди к замполиту и пообещай ему постараться узнать, что я написал про него в жалобе. Он наверняка это оценит.

Замполит, внешне и не проявил интереса к моему предложению; но, когда, через несколько дней, пришел к нему с «добытой информацией», выслушал меня с большим вниманием.

Вскоре Алексеева посадили в штрафной изолятор. Замполит же, вызвав меня, сказал, чтобы я снова временно исполнял еще и обязанности заведующего клубом.

Какое-то время я прятал в укромном месте над дверью копию жалобы, затем разорвал ее и выбросил в туалет. На следующий день капитан Пиксин сделал обыск в клубе. Встав на табуретку, он тщательно прощупал то место, где еще вчера была спрятана жалоба.

Все в колонии считали, что у него особое чутье, особый нюх. Представляю, каким бы удовольствием было для него лишний раз подтвердить эту репутацию: найти и положить на стол начальника жалобу, а незадачливого библиотекаря, до выяснения обстоятельств, водворить в штрафной изолятор.

В изолятор он посадил меня лишь однажды – за опоздание на проверку. Случилось это в субботу, когда никого из начальства, кроме него не было.

На дворе стоял холодный уральский март месяц и контролер, видимо, пожалел меня и не снял меховую безрукавку, которую я носил под хлопчатобумажной курткой. Эту безрукавку передал через сестру друг моего детства Рязанчик, и она здорово выручала меня в зимнее время.

В одиночной камере, куда меня поместили, было по-настоящему холодно. Помню, я подумал тогда: «Что бы я делал без этой безрукавки?»

За две бессонные ночи, проведенные в ШИЗО (в понедельник, как только вышел на работу замполит, меня сразу выпустили) мне удалось забыться сном в общей сложности на полчаса или час. Тогда-то я и ответил себе на вопрос: почему многих ребят, отсидевших 15 суток в изоляторе, иногда сразу и не узнать в лицо.

В день приезда комиссии из Москвы я случайно оказался в штабе. Начальник колонии и его заместитель по режиму, кабинеты которых были почти рядом, разговаривая по телефону, так кричали друг на друга, что слышно было, по-моему, в отрядах. Если кто и не слышал, дневальные, конечно же, всем передали их разговор.

Кончилась эта история тем, что в журнале «К новой жизни», который распространялся по всем колониям страны, появилась заметка «Клевета». В ней упоминалась и моя фамилия. Ведь я, вместе с другими осуждёнными, засвидетельствовал перед комиссией, что все написанное в жалобе – ложь. И это была единственная правда в заметке, всё же остальное вкратце выглядело так: осуждённый Алексеев, исполнявший обязанности заведующего клубом, в нарушение режима содержания, носил телогрейку не чёрного цвета, как положено, а синего. Какое-то время начальство колонии закрывало глаза на это нарушение, и Алексеев возгордился, возомнил себя не таким, как все. Когда же капитан Пиксин потребовал от него не нарушать форму одежды, осуждённый Алексеев начал писать на администрацию колонии клеветнические жалобы. В конце заметка призывала администрации всех колоний строго соблюдать режим содержания осуждённых и не давать никому никаких поблажек, независимо от выполняемой работы.

Алексеева же первым этапом, прямо из изолятора, отправили в лесную зону.

Через полгода сестре удалось добиться в Управлении лагерями моего перевода в Тверь, в ту же колонию, где находился Дмитрич.

Перед самым отъездом, когда я сдавал дела, замполит сказал:

– Мне нравилось, как ты работал, хотя, говорят, помогал Алексееву писать жалобу, продукты из комнаты свиданий выносил, даже в карты поигрывал.

– Да, гражданин начальник. Вы же знаете, как москвичей здесь любят, они же просто…

– Да вот и я им тоже сказал, – перебил он меня, – а доказательства у вас есть?

Этап. Переполненные вагоны, бесконечные обыски, солдаты с собаками, многодневные ожидания, когда же выкликнут твою фамилию, напряжение от неведения, что случится в следующую минуту…

Вместе со мной в большую сборочную камеру только что затолкали человек пятьдесят-семьдесят. Нет ни новичков, ни старичков, никто никого не знает. Проходит минут десять, и вот уже образовывается несколько групп. Затем человек шесть садятся за стол посреди камеры, остальные, не разговаривая друг с другом, стоят вдоль стен.

Еще через полчаса, поглядев на сидящих за столом, никак не скажешь, что они только что познакомились. Звучат имена, клички, названия лагерей, где сидели, фамилии начальников. И вот у них появляется лидер – высокий парень лет тридцати-тридцати пяти с лицом восточного типа.

– Ну что, мужики, в углы позабивались? – спрашивает он. В его голосе чувствуются власть и сила, и звучит он, как в тишине театрального зала, доходя до каждого уголка. – Сейчас казаков созову, сабли навострю…

Я знаю, он обязательно подойдет ко мне: ведь ни у кого ничего нет, а у меня две большие сумки. Через некоторое время он, действительно, подходит ко мне. Безо всяких угроз начинает расспрашивать, кто я, кем был в лагере, какая статья, какой срок.

Дальше происходит то, чего со мной никогда не случалось ни до этого разговора, ни после. Верхняя губа начала дергаться, я почувствовал, что не в силах закрыть рот. Так и стоял с открытым ртом.

– Ты что, земляк, такой нервный? – спросил он.

В тот момент я наконец-то смог закрыть рот. Он спросил ещё о чём-то и отошел. Вероятно, я показался ему психически ненормальным. Может, это меня и выручило?

Странно, ни родные, ни друзья мне не снились, я спал всегда очень крепко. Но регулярно, раз в три-четыре месяца мне снилась моя первая северная любовь. Сновидение всегда было одним и тем же: я ехал ее искать, мне говорили, что она в другом месте, но и там я ее не находил и во сне не видел. В конце концов, результатом этих сновидений стало решение написать ей. Никогда не записывал ее адрес, не пытался запомнить его, но он вдруг всплыл в памяти, хотя после нашей последней встречи прошло около девяти лет.

Через месяц пришел ответ, но не от нее, а от ее подруги. Письмо было туманным, его суть сводилась к тому, что она меня помнит, но сейчас временно живет в другом городе и ей, при случае, сообщат мой адрес.

Почему-то заподозрил, письмо от имени подруги написала она сама. Такая «игра», как мне казалось, была в ее характере. Но какое пламя вспыхнуло во мне! Сколько воспоминаний, сомнений и догадок породило оно! Я советовался с приятелями, подробно рассказывая каждому о всех тонкостях наших отношений, и всем задавал один и тот же вопрос: «Сама она ответила или нет?» Мнения были разные, и это разжигало меня еще больше.

Теперь прошлое целиком занимало мое воображение. Мысли – «а счастье было так возможно», близко, и все в моей жизни могло пойти по-другому, не будь я таким глупцом, стали терзать меня постоянно.