Михаил Горовой - Бог, которого люблю

Спустя несколько дней написал ответ. Эти три слова – «она вас помнит» – сделали меня буквально одержимым. Второе письмо, которое просил передать ей, было письмом безумца. Я объяснялся в любви, говорил, мне все равно, где жить, лишь бы с нею. И сам верил в это, как и в то, что впереди у меня еще пять лет такой переписки.

А на какие вдохновенные строки оказался способным мой воспаленный ум! Наверно, именно тогда окончательно укрепился во мнении – мне обязательно надо попробовать писать.

Ответ пришел только месяца через два. Когда распечатывал конверт, руки тряслись, как у алкоголика, держащего стакан водки. На сей раз послание было от… ее мужа. Он не угрожал, скорее укорял, что я разбередил ее душу, и это жестоко. О себе сообщал, между прочим, что не особо удачлив, златых гор ей не дал.

Меня стала мучить мысль, что мои письма к ней не попадают, меня кто-то разыгрывает. Недолго думая, отправил еще одно письмо с кучей дурацких вопросов, они касались наших отношений, о них знала только она.

В ожидании ответа превратился в лунатика, со всеми мог говорить только на одну тему.

Третье письмо, наконец-то, было написано ею. Ни на один из моих вопросов не ответила, но прислала фотографию, которую я просил еще в первом письме. Фотография была очень маленькой и выцветшей.

Писала, что ей уже двадцать девять, давно замужем, у нее есть семилетняя дочка и, вообще, в жизни у нее много чего было и вряд ли между нами что-либо возможно.

В её ответе уловил оттенок сожаления. Тут же написал ей, что её прошлое не имеет для меня никакого значения, сам я во сто раз хуже. Всегда буду любить её и дочку. Выслал ей бандероль, где вместе с письмом послал кассету.

Дело в том, что о моей переписке знало уже пол-лагеря. Лагерный поэт написал стихи, музыканты сочинили мелодию, и получилась песня, которую я записал на пленку. Припев там был такой:

Нет, я вернусь, хотя бы для того,

Чтоб станцевать с тобой последний танец.

Ведь это память, прошлое моё,

Моя любовь, по имени Светлана…

«Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего ещё не знает так, как должно знать.»

Первое Коринфянам, 8, 2

Родные не прекращали попыток вырвать меня из лагеря: искали человека, который помог бы в этом.

Муж моей сестры работал таксистом, и однажды вез мужчину, который оказался профессором Института международных отношений. Они обменялись номерами телефонов. Вероятно, Юрию Вадимовичу (так звали профессора) понравилась обязательность моего зятя, и он часто звонил ему, когда требовалась машина. Профессор не скрывал, что имеет обширные связи, поэтому сестра сделала все возможное, чтобы сблизиться с Юрием Вадимовичем. Несколько раз приглашала его в гости, познакомила с матерью. Когда они рассказали ему обо мне и попросили помочь, он пообещал посодействовать попасть на прием в отдел помилования Президиума Верховного совета РСФСР.

Прошел год. Сестра почти потеряла надежду, но все равно продолжала напоминать о себе каждый месяц, и всякий раз профессор просил подождать. «До тех пор буду звонить, пока ни скажет “нет”» – говорила она.

На прием в отел помилования отец с матерью пошли вместе. Отец, после инсульта, когда сильно волновался, не мог говорить, поэтому в последний момент решил в кабинет не входить, подождать в коридоре. Мать же приготовила большую речь, но разрыдалась и не смогла произнести ни слова.

Ее слезы и терпение сестры вырвали меня из лагеря почти на четыре года раньше срока. Мама особенно тяжело пережила случившееся со мной.

Не помню, когда именно – во время одного из свиданий или уже после моего возвращения – она сказала, что считает себя виноватой в случившемся со мной, что это наказание от Бога. В подтверждение поведала историю, которая произошла с ней давным-давно.

В самом начале войны ее вызвал оперативный работник НКВД.

– Мы знаем, – сказал он, – что ваша свекровь – немка, знаем, что у нее два сына на фронте. Мы к ней никаких претензий не имеем. Нас интересует её знакомая. Вы должны сблизиться с ней. Вы работаете шофёром, привезите ей дрова. Мы дадим вам дров. Постарайтесь узнать, как она настроена.

Мать рассказала мне эту историю только один раз, всех деталей не запомнил, не помню, и как объяснила свое согласие выполнить их задание. Кажется, намеревалась дать какую-нибудь пустяковую информацию, просто чтобы отделаться. Представляю, что она испытывала. Немцы приближаются к Москве. Свекровь – немка. Среди знакомых есть немцы. Повсюду ищут шпионов и диверсантов, при малейшем подозрении можно поплатиться жизнью.

Мать сделала все, как велел оперативник. Два-три раза привезла дрова той женщине. Завела разговор «по душам», спросила, что она будет делать, если в Москву войдут немцы. Женщина сказала, если её возьмут на работу, станет делать для них все, что сможет – стирать белье, готовить, убирать.

Через месяц оперативник вызвал мать вторично, и она сказала, что ничего подозрительного не заметила, но в точности передала разговор с той женщиной. По требованию следователя она дала письменные показания.

– Через некоторое время, – рассказывала мама, – я узнала, что той женщине дали десять лет. Меня даже не вызвали на суд, не знаю ее судьбы. Возможно, я сгубила ее. Вот и думаю: то, что случилось с тобой, – наказание от Бога за мой великий грех.

Видно, повторившееся и в моем приговоре число «десять» стало для нее печатью Божьей кары, в ожидании которой она прожила тридцать лет.

Моя память навсегда запечатлела мать во время объявления приговора. Казалось, какая-то сила тянула её вниз, в пучину, а она судорожно старалась, схватить глоток воздуха, и не могла.

Я поклялся сделать для матери все, что в моих силах. Чувствовал себя в неоплатном долгу перед ней. Ко мне вернулись детская нежность и любовь.

Что же, может быть, с философской точки зрения это не потерянные годы: увидел жизнь и с другой стороны, освободился от кривых очков, через которые смотрел на мир. Теперь-то я знал, что есть главное и что второстепенное.

Основные выводы, которыми решил руководствоваться, были ясно обозначены в моем сознании.

Первое. Самые драгоценные друзья, которые не бросили меня в тяжелую минуту – родные, а мать – просто святая для меня.

Второе. Никогда больше не оказаться снова рабом водки. Во всем аккуратность и трезвая голова. Самодисциплина.

Во что бы то ни стало, восстановиться в институте и окончить его. Этим доказать, что шесть с половиной лет лагеря не сломили меня.

Насчёт женщин решил: не буду больше гоняться за красавицами, найду какую-нибудь попроще, но, чтобы была моя и всегда под рукой.

Часто, особенно в первые годы, пытался представить, каким снова увижу наш сад, как постучу, и мать откроет мне дверь. Стихами не увлекался, и лишь одно стихотворение знал наизусть. Слова из него: «Я вернусь, когда раскинет ветви по-весеннему наш белый сад» – не однажды приходили на память. Вспоминал и солнечный апрельский день, когда ушёл из родительского дома, не зная, что в него уже не вернусь.