Владимир Рунов - Особняк на Соборной

Александр Петрович Филимонов защищал в суде и казаков-артиллеристов, отказавшихся стрелять по восставшему Урупскому полку. Он имел на счету еще немало других благородных дел, поэтому бесцеремонное действо Деникина по отношению к депутатам кубанской Рады не могло оставить его равнодушным.

– Плевать! – сказал, глядя на бесхозную булаву, генерал Романовский. – Выберем другого! Поумней…

Но судьба или злой рок начали мстить за жестокое самоуправство. Новый атаман генерал Науменко через месяц неожиданно умер от тифа. Казачьи низы глухо роптали, наливаясь враждой к «добровольцам», отказывая им в пополнении, продовольствии, фураже. Красные агитаторы активно подогревали эти настроения. Дело дошло до того, что часть Рады провозгласила мир с большевиками. Станицы кишели дезертирами и всяким темным людом. Конница Буденного уже пробивалась к Ростову, в Черноморье зашевелились отряды красно-зеленых расцветок, объявившие себя армией. В доме на Соборной ночами слабо светились окна, горели керосиновые лампы (электричество подавали с перебоями). Однажды откуда-то раздался прицельный выстрел, пробивший раму в детской. Окна стали завешивать плотным брезентом, но тревога нарастала. Охрана особняка раздвинула границы защитной зоны, хватая в сумерках любых прохожих. Соборную начали оббегать «седьмой дорогой», особенно после того, как в подвалах контрразведки стали бесследно исчезать люди.

К концу 1919 года город переполняли беженцы из Москвы и Санкт-Петербурга. Это были люди, занимавшие в политической, общественной, культурной жизни страны довольно видные места. В декабре нагрянул сам глава Высшего Церковного управления митрополит Антоний. К тому времени в Екатеринодар собрали семь высших православных иерархов (такого никогда не было ни до, ни после), в том числе архиепископ Георгий, архимандрит Тихон, митрополит Питирим. Много было известных артистов. В Екатеринодаре спасался от бесчинств разгоравшейся гражданской войны Художественный театр во главе с Василием Ивановичем Качаловым. Ставили спектакли на той же сцене, где днем заседала Рада. Но по всему чувствовалось, что конец близок. Поезда, уходившие к морю, заполнялись до отказа, шло массовое перемещение беженцев в Новороссийск и Анапу. По распоряжению командующего, его личным вагоном в конце января в Новороссийск отправили всех иерархов во главе с Антонием. Многие добирались, как Бог пошлет, теряя в дороге последнее, даже близких: детей, стариков, убиваемых тифом, главной болезнью гражданской безысходности. Противостояние достигло такой силы, что основным побудительным мотивом становилась классовая месть через «кровопускание». Сквозь орудийные раскаты, уже вплотную приближающиеся к столице Кубани, все внятнее доносились обещания «выпустить кишки всем буржуям».

Я думаю, нам никогда не удастся, даже в малой степени, представить себе масштабы трагедии тех лет, когда разрушение ценностей общества шло через массовый террор, и – самое ужасное – во имя лучшей жизни. Сладость мести опьяняла и лишала людей последнего разума.

Весна 1920 года пришла на Кубань не с пахотой и севом, а с жестоким торжеством смерти. Безымянные трупы можно было встретить повсюду. 13 марта Деникин объявил на офицерском собрании: «Екатеринодар придется оставить, но я призываю не падать духом… Приказываю отойти за Кубань и защищать последний рубеж – от Екатеринодара и до Новороссийска…».

Дом на Соборной враз опустел. По углам валялись детские игрушки малолетней дочки командующего. Потом красные кавалеристы рубили подушки, заполнив покои куриным пером. Летели осколки венецианских окон, по паркету стучали другие сапоги. Город пах орудийным порохом и кровью.

Но и ничего защищать не пришлось. Как только первые добровольческие роты двинулись за Кубань, из города началось повальное бегство. Предшествующее действо повторилось с точностью. Страх опять стал подгоняющей силой. Снова обозы, снова крики отчаяния, исступленное лошадиное ржание, треск перегруженных повозочных колес. Март двадцатого года был такой, как всегда – с ледяной крупой и непролазной тягучей грязью, с пронизывающим до костей ветром. Телеги тонули, упряжь лопалась. Тысячи людей, еще недавно восторженно кидавшие букеты под копыта деникинских эскадронов, опять хватали узлы, спасаясь от красногвардейских штыков. Они бежали к последнему российскому рубежу – причалам Анапы и Новороссийска, где, теснясь на рейде, дымили плохим углем пароходы Добровольного флота.

На один из них под покровом штормовой ночи загрузили громоздкий дубовый ящик, обернутый текинским ковром. Немногие знали, что в ящике находится гроб с телом генерала Алексеева, бывшего главнокомандующего русской армии, того самого Михаила Васильевича Алексеева, который уговорил императора отречься от престола…

Предшествующей ночью шестеро крепких конвойцев под началом полковника Скоблина спустились в нижний предел Екатерининского собора, что в двух кварталах от особняка Фотиади, и при мерцании лампад торопливо застучали саперными лопатками. Они вскрывали могилу Командующего, умершего от тифа полтора года назад. Мертвого генерала спасали от участи Лавра Георгиевича Корнилова, останки которого сорокинцы растерзали в центре города, рядом с колоколами войскового собора. Именно там Алексеев, увешанный орденами еще за Плевну, принимал парады полков, полных решимости дойти до первопрестольной…

Рано утром следующего дня взмыленные кони красного комдива Дмитрия Жлобы ворвались на улицы упавшего в колени города, усеянного следами торопливого бегства – от детских распашонок до раздавленных самоваров. «Под мощным ударом пала столица южной контрреволюции…» – победно отстучал трофейный аппарат Морзе председателю Реввоенсовета республики товарищу Троцкому. Автор телеграммы – сын литовского крестьянина, двадцатичетырехлетний командир 9-й армии Иероним Уборевич. Радость военного успеха и жажда классовой мести вновь слились в бешеную ярость, не знающую снисхождения. От окраинных переулков босоногой толпой гнали пленных, промокших насквозь, в одном исподнем. Тех, кто не успел добраться до спасительного левого берега, выволакивали из мутной кубанской стремнины. Наспех сколоченные плоты рассыпались под тяжестью тел. Мимо Елизаветинской, Марьянской, Ивановской и далее ниже, к азовскому гирлу, еще долго плыли бревна пополам с трупами. Рачительные станичники дерево вылавливали, а мертвые тела баграми отталкивали – плывите дальше, бедолаги! И катились они далее в сопровождении каркающего, лоснящегося от сытости воронья, усевая обглоданными костями речное дно.

Добрались красные конники и до подземелий кафедрального собора. С ошпоренным звоном, цепляясь шашкам за каменные углы, спустились к усыпальницам. На месте могилы Алексеева зияла черная яма.