Владимир Рунов - Особняк на Соборной

Хижняк из-под кустистых бровей хмуро оглядел пространство, густо заполненное малоосмысленной городской суетой, и добавил, вздохнув тяжело, совсем уж по-стариковски:

– Да-а-а! Много на этом «пятаке» русской крови пролилось… Ох, как много!

Знал бы, старый солдат, во имя чего…

– Жестокостей было много… – Хижняк подумал-подумал и добавил: – Такой человеческой ожесточённости я потом ни разу не встречал, хотя и воевал большую часть жизни…

– А почему, Иван Лукич? – спросил я.

– Война гражданская, милок, идёт без всяких правил, уставов и наставлений, тем более без законов. Война между своими – это всегда бойня и резня. Я считаю, беляки во многом спровоцировали. Всё время твердили: рабоче-крестьянские шкуры на барабан… Один Покровский чего стоил… Да и наш Ванька Сорокин, гори он огнём, недалече ушёл…

Городское путешествие утомило красного генерала, а может, перегрузило воспоминаниями. Он снова тяжело опустился в кресло. В комнате рядом звенели посудой – накрывали гостевой обед. Слышно было, как неугомонная старушка Волик командовала обслугой:

– Вот водку я бы не ставила…

Хижняк услышал, усмехнулся и окрепшим голосом крикнул в открытую дверь:

– Машенька! А я бы водки сегодня выпил!

Когда углубляешься в свидетельства очевидцев тех лет, то всем существом ощущаешь, как жертвенная кровь проступает сквозь повязку времени. И чем больше узнаёшь, тем заскорузлее становятся «бинты». Годы наматывают их слой за слоем, но облегчение так и не наступает. Я думаю, и не наступит, поскольку в нашем отечестве всегда сохраняется опасность повторения чего-то такого же или очень похожего. Уж какая короткая история у Екатеринодара – Краснодара (в летописном плане – миг, чуть больше двухсот лет), а сколько резаных, колотых, рубленых, огнестрельных ран на теле сравнительно небольшого города.

В описываемую мною пору его раздирали противоречия, большей частью амбициозно бессмысленные, не решавшие ни одной заявленной цели, зато задачи по уничтожению соотечественников становились ведущими, и называлось это (придумано для благозвучия учёными марксистами) классовой борьбой. За оружие схватились тогда многие, чаще те, кого и близко нельзя было к нему подпускать. Взбунтовавшая человеческая стихия, которую наименовали революцией, возбудила самых неожиданных, малозначительных и незаметных в обычной жизни людей-людишек, выбросила на бушующую поверхность взбудораженного общества, и тогда вдруг выяснилось, что нет более страшного лица, чем покрытого лёгкой оспинкой, более безжалостной души, скрытой в тщедушном теле, всегда пьянеющего от запаха человеческой крови. Расправив перепончатые крылья, поднялись тогда вампиры над несчастной страной, пугая её разноцветным пламенем, извергаемым из раскалённой пасти.

Не будь революции, ездил бы Иван Лукич Сорокин по станичным проселкам, вправлял бы пахарям грыжи, лечил падучую, снимал наговоры, а заодно ставил клизмы, банки и всё другое, на что способен сельский фельдшер, единый на всю округу. Собирал бы в казённую двуколку крестьянские «благодарности» – битой птицей, самогонкой, бараньим боком, свиным ливером, свежей сметаной, щупал бы по молодости возле ночных плетней станичных молодух, не будучи битым за это только из уважения к фельдшерской принадлежности.

Закончив в Екатеринодаре медицинскую школу, Сорокин и возил, и щупал, пока не угодил на фронт, где проявил себя отчаянным авантюристом. Столь далёким от лекарского милосердия, что за храбрую жестокость к врагам быстро был произведён в сотники. Тысячу раз Ваню, уроженца станицы Петропавловской, должны были прихлопнуть, но судьба, словно во испытание, возносила его всё выше и выше. К несчастью его и других, он примкнул к красным, очевидно, посчитав, что именно в этой ниспровергающей все и всех среде реализация его амбиций получит максимальную динамику. Но даже он, авантюрист до мозга костей, в обычной жизни дальше острога не ушедший, и думать не мог, что через полгода станет (вдумайтесь в масштаб!) главнокомандующим Красной армии всего Северного Кавказа – десятки тысяч вооруженных людей под началом. Впоследствии образ Ивана Сорокина станет особо привлекательным для советских писателей и кинематографистов. В фильме Григория Рошаля по роману Алексея Толстого «Хождение по мукам», значительная часть которого снималась в Краснодаре и на Кубани, его роль играл эффектный Евгений Матвеев. Играл красавца в белоснежной черкеске, в окружении бутылок и пьяных марух, этакого кубанского забубенного Махно. На самом деле не был он опереточным злодеем, которому обстоятельства жизни позволили слишком многое, а то, что не позволили, он взял сам. Именно с его повеления в центре Екатеринодара свершилось невиданное святотатство – казнь над уже мёртвым человеком – генералом Корниловым. Сорвав с себя православные кресты, пьяные бандитствующие бойцы сорокинской армии приволокли в центр города труп бывшего командующего Добровольческой армией, содрали с него мундир, изрубили тело, таскали останки по улице на аркане.

По большому счёту, Сорокин был (по всей видимости) психически больным человеком. Отсюда и неадекватная отчаянность поступков, часто выдаваемая за храбрость. Ему ничего не стоило выхватить маузер и разрядить его в человека, позволившего несколько слов возражений. Так он убил командующего Таманской армией Матвеева и ещё немало людей, которые чем-то ему не нравились. Гибельная энергия Сорокина, его разнузданность создавали вокруг него ненавистную ауру, где смерть ходила за ним по пятам. Но действия Сорокина одобрял сам Троцкий, народный комиссар по военным и морским делам. Законным путём его убрать было невозможно, все шифрограммы без следов тонули в штабных тенетах. Тогда доведённый до крайности Невинномысский съезд советов объявляет Сорокина вне закона и вызывает его в Ставрополь для дачи объяснений. Командующий, которому море по колено, едет и тут же попадает в тюремную камеру. Рано утром к нему заходит командир полка Таманской армии Высланко и молча расстреливает Ивана, поднявшегося после сна, прямо возле нар, ещё в ночных кальсонах. Для верности стрелял в лежащее тело, до тех пор, пока беспатронный наган глухо щёлкнул. Убитому было всего тридцать четыре года. Через пару дней сам Высланко убит, вроде как на передовой. Обстоятельства его гибели так никто и не выяснил, хотя Ленин отправил в Ставрополь комиссию во главе с Орджоникидзе. «Нет никаких данных к тому, чтобы считать Сорокина предателем», – по приезде телеграфировала в Москву высокая комиссия. Он и не был предателем, поскольку исступленно выполнял все приказы Реввоенсовета, а то, что был клиническим параноиком, психопатом, так там это никого не интересовало. Тогда большинство были такими. Я читал закрытые директивы Ленина и пришёл к выводу, что тот тоже нуждался в серьёзном психиатрическом лечении, поскольку маниакально верил, что только человеческая кровь смоет родимые пятна царизма. Достаточно напомнить, что сообщение о расстреле царской семьи он воспринял более чем равнодушно. На очередном заседании Совнаркома остановил на минуту выступавшего с докладом наркома здравоохранения Семашко и предоставил слово вошедшему в зал, и шепнувшему ему что-то на ухо, Свердлову. Тот громовым голосом, непонятно как умещавшимся в тщедушном теле, сообщил собравшимся, что прошедшей ночью на Урале по постановлению Екатеринбургского Совета расстрелян бывший царь Николай Романов. Потом вопросительно посмотрел на Ленина и, уловив еле заметный кивок, добавил: