Эдуард Севостьянов - Сто страниц бреда. Повести. Рассказы

Переезд. Железнодорожный переезд после дождя. Ночью и днем блестят шпалы неизменным цветом стали. Только лишь старые заброшенные ветки изменили этому правилу. Вернее, для них Время изменило правила. Старые вагоны тоже изменились: полиняла краска, проржавели пружины, и колеса намертво срослись с рельсами. Им уже ничего не нужно и никто не нужен. Они сами по себе. Они хозяева своих метров земли, шпал и рельсов…

В темноте дрогнуло красное пятнышко и начало медленно превращаться в человека, курящего сигареты и сидящего на буфере бегущего в неизвестность товарного вагона. Человек спрыгнул с буфера и превратился в девушку, одетую под парня: черная майка, джинсовые штаны и куртка. Волосы, распущенные и отданные на растерзание ветру и запахам ночи, били по плечам и отливали солнечным светом. Одним словом, это была блондинка с черным шнурком на шее, зелеными глазами и легкой походкой. Она прошла буквально десять шагов и ударила ладонью о бок старого товарного вагона. Дверь отъехала, и ночь вскрыл нож света, ударившего изнутри. Легко, как большая кошка, девушка запрыгнула на порог и легко пожала руку человеку в черной косынке и разодранных джинсах. —

– Эд, здесь? – спросила она, проходя и здороваясь с остальными людьми, находящимися внутри.

Каждый из них отвечал на рукопожатие легкой сочувственной улыбкой.

– Извини, но он тут теперь редко появляется… После того…

Девушка резко повернулась к говорящему:

– Он вас бросил?

– Нет, он приносит текст и наброски партий на кассете… Мы работаем, но без него, сама понимаешь.

– Он себя королем считает, – встрял в разговор парнишка со шрамом на плече.

– Ты не прав, Чак. Если тебе столько досталось бы,

неизвестно еще, чем бы ты стал, а он – молодец… Он ныряет до глубины, из которой не выплывают. И еще до сих пор жив…

– У вас новый сленг? – спросила девушка. – Что значит «ныряет»? Что значит «не вынырнуть»? Объясните-ка.

– Да тут такое дело, – с места поднялся малый с длинными, вьющимися волосами и золотой цепью на шее. – Приблудного Алекса помнишь? Так вот, он сказал, что люди искусства – это как ныряльщики. Но некоторые ныряют слишком глубоко, и у Эда такая крейза, что он может не вынырнуть. Вот так вот. И еще…

– И еще быстро схватил гитару и поехали, «время ценно, время в цене».

На пороге стоял Поэт с легкой, мученической улыбкой. Волосы его были перетянуты яркой полоской ткани, и от этого лицо, и без того узкое, казалось источено неведомой болезнью.

Быстро поздоровавшись со всеми, он включил «аппарат», отстроил микрофон и свою гитару, взял пару кассет и довольно сказал:

– Публика – в зал, музыканты – на сцену. Концерт для ночного города без фортепиано и оркестра.

– Что петь будем? – поинтересовался тот самый человек в черной косынке и рваных джинсах, теперь у него на шее висела бас-гитара.

– Спокойно, Франк. Это новая песня. Наворотим что-нибудь сходу, а потом стареньких штук пять вспомним и опять новые. Включи маг, Чак… Все, начали!

Этот вопль заставил девушку вынуть сигарету и закурить…

…Они познакомились, когда солнце коснулось розовым лучом крыш. Она сбежала из дома, и он взял ее с собой. Познакомил с людьми из вагона, потом они долго шли по ночному городу в поисках Федюни, который оказался на вечеринке, которую давала опять же знакомая Поэта, и все присутствующие долго упрашивали его что-нибудь спеть. Тогда он пел:

И внутри что-то пело, и хотелось плакать. А потом они с Федюней долго смеялись и ушли, позабыв ее в гостях, как игрушку. Но она сама побежала за ними, и они сидели у кладбища и пили чай с ликером, и она понимала, что это Любовь, и прижималась к нему, а он не обращал на нее внимания. А потом перед утренней зарей на площади она призналась ему в любви и закрыла глаза и сжалась, точно ожидая удара, а он обнял ее за плечи и сказал: «Пойдем. Нам нужно хорошо выспаться». И поцеловал ее… в лоб… так, как целуют покойников. Но не прогнал, не ударил, не высмеял.

Вместе они жили около месяца, и она была счастлива. Никто ею не командовал. Рядом был «старший брат», так она его называла, который помогал. Были разные люди. Были умные люди, и была свобода.

А потом что-то случилось. «Брат» стал пить. Ни на кого не реагировал. Люди говорили разное: и про неудачную любовь, и про проблемы с «уличными бойцами», и про наркотики. Доходило даже до абсурда: кто-то додумался, что у него «амнезия». Да, он ничего не помнил, никого не узнавал и ничего не делал, кроме того, что пил и смотрел на обклеенную газетами стену. Но это не амнезия. А однажды в ярости он вышвырнул всех за дверь, закрылся внутри, и что там происходило – непонятно. Его видели недели через две живым скелетом с впавшими глазами и сильно осунувшимся лицом.

А теперь он пел, яростно перебирая струны и крича в ночь о том, что: