Эдуард Севостьянов - Сто страниц бреда. Повести. Рассказы

…Среди багрового безумия горящих балок метался юноша, в котором я узнал себя. Стекло восковыми слезами падало на язык пламени, стелющийся по полу. Среди всего этого безумия стояли старинные часы и громко били, отсчитывая драгоценное время сна.

Лизард поставил меня перед новой задачей. Дело в том, что у нас в городе было три церкви, но какая из них – старая, я не знал. Пришлось идти наугад.

Утро было веселое и беззаботное. Солнце ласково шлепало по головам прохожих и делало отражатели из круглых лысых голов деловых мужчин. Возле церкви, старой и потрескавшейся, словно изъеденной морщинами, еще никого не было, даже бомжей, даже нищенок. Я сел на паперть и стал рассматривать небольшие здания вокруг и прохожих. В принципе, меня все это забавляло.

Неподалеку, на детской площадке, резвились «детеныши». Один из них играл с солнечным зайчиком, пуская того в мои глаза, а я лишь улыбался этому карапузу. Потом вдруг неведомая сила толкнула меня к этим еще не твердо стоящим на ногах и всему верящим существам. Мы вместе соорудили замок и хотели было строить навесной мост, когда я услышал знакомый тихий голос, который напевал что-то под гитару.

На моем месте сидел Лизард. Глаза его искрились, словно шампанское при свечах. А он, не замечая моего взгляда, пел:

Струна взвизгнула от резкого «подъезда». Он поднялся и подошел ко мне. Кивнул детям, как старым знакомым, и те, насторожившись было, вновь занялись крепостью. Он протянул гитару мне и сказал: «Теперь ты спой свою песню». Руки вдруг стали влажными и липкими, пальцы судорожно сжались, голос охрип.

– Я не могу петь.

– Сможешь.

– Я не пишу песен.

– Напишешь, – он помолчал, – хотя это не так просто.

Насильно выучить меня чему-либо невозможно, но, обняв изгибы гитары, пальцы вдруг сами пробежали по струнам, погладили гриф, неловкость исчезла. На слух я нашел третий лад, зажав первую струну… И тут случилось… «чудо»? Нет, это нельзя назвать так. Просто в голове промчались тысячи обрывков, складываясь в мозаику из моей жизни, и… и случилось:

Тут я запнулся, потому что Лизард ухохатывался у меня над ухом. Прослезившись, он сказал:

– Следи за тем, чтобы форма совпадала с содержанием, – и, закрыв глаза, принялся напевать:

– Видишь, глупая песенка, но и мотив, и суть понятны, и нет «воды». Идем дальше…

В тот вечер я сам не свой сел за гитару, издавал разные звуки, искал верные, искал смысл… Но вот пришла ночь. Заскрипели половицы и старые шкафы, выпуская пыль из ноздрей-ящиков. Зажглась над головой лампочка, мигнула и погасла, я достал свечу, зажег ее, и она стала плакать. Гитара стояла в углу и тихонько скрипела струнами от сквозняков. Белый лист передо мной был беззащитен и прост…

«Пыльные ночи»… Я удивился, что это возникло из ниоткуда, словно проявилось на листе.

Гитара, казалось, сама прыгнула мне в руки. Судя по ритму написанного, это должно было звучать жестко, почти без мелодии. И вот через полчаса родилась песня…

…Лизард сидел у фонтана, перелистывая старые «осенние» листы книги. Солнце уходило вслед за луной, по щекам Лизарда, словно слезы, катились капельки воды. Волосы сплелись в затейливый клубок. Чем-то, именно сейчас, он был похож на греющуюся под солнцем ящерицу. Его кожа словно вбирала в себя последнее тепло солнца и становилась багровой. На секунду он забылся, и ветер взялся перебирать страницы, беспечно пролистывать их, а временами, словно задумавшись, разглядывал вязь мелкого неразборчивого почерка. Над страницами иногда взлетали пыль или пепел от сигареты, разбуженные вторжением.

Ветру вскоре наскучила эта игра, и он стал заигрывать с листвой на верхушках деревьев и юбками девушек. Как-то нечаянно тени посветлели и вытянулись, словно захотели сбежать. Пришел вечер и ласково обнял всех за плечи теплом остывающего дня. Листва потемнела и будто вздохнула после изнуряющей жары и вечной жажды. Где-то вдалеке башенные часы стали бить в колокол. Ударив раз, они раздумывали, а может, наслаждались чистотой звука. На темно-голубом небе, словно нерастаявший снег, белел серп луны, а может быть, он был похож на причудливо изогнувшееся облако.

Люди молчали, оберегая тишину, будто в этой тишине заключалось их счастье.

Цветы прятали свои пестики и тычинки от наступающей ночной прохлады.

Струи фонтана окрасились в разные цвета – включилась подсветка, сумерки заискрились, словно неоновая вывеска.

Все вокруг было по-прежнему, только Лизард будто растаял в воздухе, а «тетрадь» вспорхнула своими страницами-крыльями и растаяла в воде…

…Утром с моего календаря облетел еще один лист, за окном раздался собачий лай и зазвонил телефон, стоящий в изголовье.

– Алло… Слушаю… Говорите… – произнес я, но человек на другом конце провода не захотел вести беседу о прелестях утра, и мембрана, подтверждая мои мысли, загукала: «У-гу-уу, у-гу-уу, у-гу-уу». Разговаривать с мембраной можно, но скучно, как с человеком, который все время поддакивает, и я не стал терять на это время.

Быстро перебрав в уме людей, с которыми можно было бы поговорить в столь ранний час, и не найдя таковых, я откинулся на подушку и задумался. Четких мыслей не было, но вертелись они вокруг незнакомки с темно-русыми волосами. Мне вдруг страстно захотелось ее увидеть…

На сцене творился бардак. Три старика без конца курили трубки и вели беседу о малосвязанных между собой вещах. В левом верхнем углу висел веселый висельник, время от времени открывал правый глаз, подмигивал, высовывал язык, беспомощно покачивая конечностями, разворачивался спиной. На заднике было нечто неопределенное. По сцене ходил молодой человек в джинсовке, раздавая налево и направо сигареты, вел он речь о превратностях Большого мира и нелегкой судьбе Мага. У его ног крутились какие-то шары, они пищали о чем-то своем. В правом углу девушка держала под руку парня, наряженного почему-то в костюм льва, а перед сценой сидел молодой человек с гитарой. Лицо его скрывала тень, и он то напевал гребенщиковскую «Камни в холодной воде», то просто наигрывал какую-то мелодию. Потом он медленно поднялся с места и взошел на сцену. Сделав проходку, исчез в левой кулисе. Все актеры проводили его взглядами, даже висельник открыл оба глаза. Сцена осветилась голубоватым светом, и все растаяло, словно сон…