Михаил Черкасский - Кошка-дура. Документальный роман

– Ну, чего ты равняешь вот это с периной? – Потрясала над ним, над понуро склонившейся черной головой опроставшимся шкаликом. – Водка – это же опиум народу. Это ты, дурень, понял?

– Понял, мамочка. Понял. – «Ух, как давно понял».

– А пьешь. – Развела руки, одну просто пустую, другую с пустою посудинкой.

– Ну, бывает, мамочка, с кем не бывает.

– А ты не равняй, не равняй! Арбузы-то раз в году бывают, а ты кажин день!

– Так уж и каждый… – Вздохнул: «А хорошо бы, ей богу».

– Я чего, слепая? Не вижу? Не вижу? Чего молчишь-то?

«А чего говорить, раз уж видишь. Надо б ту, целенькую, куда б перепрятать».

– Я все знаю, все-о!.. Знаю, где ты хоронишь их. Затолкаешь и ждешь, когда я уйду.

«Ну, жду… уж скорей бы…»

– А ты не жди, все равно не дождешься, вот… вот… – Уселась на табуретке, со стуком поочередно вколотила в пол боты.

«Эк ее, эк… Ну, минут на пять тебя хватит, Катя, ай нет?»

– Ладно. – Легко встала, оправляя платок, – Ты тут смотри без меня… – Оглядела комнату, вышла.

– На три минутки хватило… – Вытащил из брючного кармашка-пистона часы на цепочке, подарок завкома.

– Чего?.. – Вдруг приоткрылась дверь. – Чего ты гундишь там?

– И то говорю, Катенька, праздник.

– Какой еще праздник?

– Ну, такой… воскресенье завтра.

Ох, боролась, боролась седая Синица с темноволосой. Как-то перебрал он чудок, ну и разбушевалась мамочка, да вдруг смолкла чего-то, на самом, значит, девятом валу. Не бывало такого. В чем дело? На другой день дошло. «Вот!.. – торжествующе развевались седые кольца над алым лицом. – выпустила твоих канареек! Всех до единой! Сам ты синица – на кой ляд тебе птицы другие?» А то ты их тоже алкоголизьмом своим заразишь».

Батюшки светы! – он чуть не заревел, глядя на опустелые жердочки, на кормушки, на воду да кляксы помета на полике, а уж горше всего на раскрытые дверки клеток. Но сюрприз – на сюрприз! Прибежала как-то мамочка к ночи, глянула да и сомлела. Все, как есть, на месте, шкап, кровать, стол, стулья, ну, так больше-то все одно ничего нету, кроме комода. Как нету? А это? А это? Где стояли клетки, утвердились, значит, два аквариума с зеленоватой водой. И какие-то рыбки уж вывелись, ну да, золотая вильнула широким желтоватым хвостом, а еще, еще разные, всякие!.. Сверху, значит, посудины прикрыты толстыми стеклами, на них белые слоники, семеро, как положено, значит, для счастья. Семеро, как матрешечки, мал мала меньше, то ли сестры да братики (и у настоящего-то слона в зоосаде не враз разберешь), то ль папаша, мамаша с погодками-детками. И уж к каждому слонику фотокарточка, значит, прислонена, к большому побольше, к махонькому поменьше. Это оба они, молодые, давнёшние, ох, при царе горохе снимались. Да и так при царе, вот уж делать-то, сразу видно, было им нечего.

Постояла на пороге мамочка, как-то непонятно – растерянно. И спросила: «Ты чего это?» – «А чего?.. – Вставал с виноватой улыбкой. – От канареек-то шуму, визгу всегда, когда, значит, день, а эти молчат… ну, как рыбы». – «Сам ты, как рыба». – Только и было ему подано.

Целый месяц терпел Николай Синица (ну, почти) заради рыбешек. В ванную комнату, понятно, заглядывал, да не очень, а уж как они обжились, рыбки-то, так и позволил. Мамочка, дело известное, шибко шумнула. Утром встали, подвела его к водоему: «Вишь, до чего ты вчерась упился, чего понаделал, а?.. Ведь кому говорено было сто раз: водка – опиум народу, а ты…»

Н-да, лежали слоники в зеленоватой воде, на серых камушках, значит, кто вверх лапам, кто вниз хоботом. То ли братики вперемешку с сестренками, то ль родители с малыми детками: разве ж тут разберешь в прудовой-то воде. Хотел было Коля тут же, значит, утопших спасать, как эпроновец, да вовремя вспомнил, что сунет туда толстую волосатую лапу, вода и прольется на пол, будет ему да рыбкам от мамушки. Принес с завода длинные щипцы, как пинцетом, всех выловил, обтер тряпочкой, по местам расставил. И обратно, значит, все повторилось: нырнули слоники к рыбкам, укоризненно так говорят: «Вишь, вишь, как опять нализался, чего сделал-то, а?..» – «А… почему карточки туда не упали?» – Ясно глянул на мамочку. Ничего не ответила, лишь с большим интересом прошлась пронзительно синими по Коленьке и, ей-ей, покраснела, да на ей разве заметишь, на таких-то кумачовых, революционных щеках.

Больше слоников не топили, но: «Канареек твоих выпустила, а этих всех, как есть, осушу!» – «Мамочка!.. – Молитвенно заломил ручищи. – Они же помрут». Н-да, слоники чего, обсохнут, и ладно, а рыбки… нет, душегубом стать не могла. Она и канареек-то тоже к добрым людям пристроила. Иди ешь, поставила на стол чайник, а булка всегда там лежала. Масло тоже.

Может, и помер бы от такого пропитанья Синица, да два раза в год, по великим рабоче-крестьянским праздникам (первого мая да седьмого ноября) закатывала мама Катя натуральный лукуллов пир. Все старело здесь, в этой бедной комнате, хозяева, стулья, шкаф, но в такие дни… На, держи, стол, говорил комод, выставляя челюстью ящик. И проворные руки мамы Кати извлекали то, чему быть на глазах лишь два раза в году. Ох, сиял, блестел стол, что царевна-невеста. Белая крахмальная скатерть, накрахмаленные же салфетки, серебро, хрусталь да фарфор.

– Нигде не едала я так и уж теперь не поем, как у мамы Кати. А уж я-то, Саша, бывала еще на старых, на первых приемах, когда наши очень старались повкуснее принимать иностранные делегации. А здесь все было просто, без изысков, но как приготовлено! Закуски, крохотные грибочки, брусника моченая, кулебяки такие, что сдохнуть можно, в несколько слоев! Ни у кого никогда и похожего я не пробовала. Кислые щи, суточные, специально накануне варились. Гречневая каша в горшочках, завернутых в крахмальные салфетки, розовая, с корочкой. На твороге ее делала, приезжала чухонка, привозила. Я не знаю, как она ее готовила, помню лишь, что перетирала поджаренную крупу с творогом, запекала в духовке – специально плиту топила. И все сама, необыкновенно быстро и ловко. Лишь одно доверяла мне – натереть на терке горький шоколад, а она в это время стирала желтки, смешивала с шоколадом, заливала горячим молоком. Шоколад подавался в кофейных фарфоровых чашечках. Это было самое любимое блюдо для нас, молодых.

– А горючее подавалось?

– А как же!.. Мадера, кагор, портвейн – в хрустальных графинчиках.

Вот это и было горше всего: он, хозяин, этого сладкого, липкого, в рот не брал. Загодя запасался, но, бывало, не угадывал под закуску, больно сладко потчевала мамочка в такой день. «По престольным праздникам и нас, грешных, кормят…» – Тихонько, чтобы, упаси бог, мамочка не дослышала, сообщал он гостям. «Чего, чего-о?.. – Останавливались проворные руки. – Чего ты несешь там, Синица? Ишь, придумал: по престольным!.. И скажи… – удивленно оглядывала стол, – как язык у его не отвалится? Чтоб я больше такого не слышала!» – «Так святые же дни, мамочка». – «Что святые – точно! Первый раз в жизни верно сказал».