Михаил Черкасский - Кошка-дура. Документальный роман

С утра до ночи цокотали-мелькали кривые ножки, и одета была едва ли не круглый год в одно и то же: белый пуховый платок на седых кудрях, черная пальтушка с серым каракулевым воротником, фетровые боты (зимой на чулки, летом на босу ногу). Ей бы, повару высочайшего класса (как теперь бы сказали) в ресторан, в столовку, на фабрику-кухню, хоть куда, да как бросить беспризорных, заброшенных, вообще всех. Как, если день-деньской только и слышно: мама Катя, мама Катя…

Нину Быстрову свел с ней случай, болезнь матери. Пока был бюллетень, платил завод, когда же мать перевели на инвалидность, все перешло в собес. Мать лежала в больнице, причитались какие-то деньги, да вот получить их дочь не могла, паспорта не было. Очень просто замкнулся заколдованный круг. Ткнулась в одно учреждение, в другое, всюду – детям до шестнадцати лет деньги получать не положено. Но выросла она с именем Кирова на устах, потому и написала его преемнику Жданову. Ответили: все верно, детям и так далее. Что же делать? Пошла в детский дом – возьмите меня. Так у тебя же есть мать, не имеем права.

Мама была, и мамы не было. На стене висела рукавичка, в ней полтинники. Каждый день снимала серую варежку, вытаскивала полтинничек, шла в булочную, где давали ей полкило хлеба, две копейки сдачи. А еще людям прислуживала толстощекая пупа с темными косичками. Варежка жила с Нинкой душа в душу – обе худели. Пришел день, когда, помяв ее, даже вывернув единственный палец, ничего не нашла. Лишь тогда в голове ее звякнула новая мысль: пойду к Вилли Семеновичу.

Секретарь Василеостровского райкома партии Вилли Волцит был коммунистом с дореволюционным стажем, каторжанин (оттуда туберкулез). Знала его Нина давно, еще до того лета, когда он приезжал к ним в лагерь под Сиверской, в Кезево. Это был первый пионерлагерь Васильевского острова, и Вилли Семенович приехал посмотреть, как живут ребята. Жили прекрасно и день провели замечательный. А вечером у костра разгорелся серьезный спор: к Эрмитажу что ведет, лестница или пандус? «Спорьте, спорьте, ребята, – улыбался Волцит, – я вот тоже не помню, но обязательно пришлю вам фотографию и шоколаду для победителей».

Да, вкусный был шоколад, сглатывала Нинка воспоминания, сидя на скамеечке невдалеке от райкомовской «Эмки»: после убийства Кирова в райком уже просто так не пускали. «Здравствуйте, Вилли Семенович». – Подошла к нему у машины. «Здравствуй, Нина. Ты ко мне? В чем дело? – Выслушал. – Ну, вернемся. Вася, я задержусь, – сказал шоферу, а в кабинете позвонил: – Я хочу чаю. Поздно? Ну, пожалуйста, я вас очень прошу. Два стакана и два бутерброда. – И когда принесли: – Ну, Нина, давай перекусим, я чего-то проголодался».

Ничего не поняла, даже когда он подсунул ей свой бутерброд с колбасой. Тем временем Волцит вызвал помощника: что можно сделать? Ничего. Так. Та-ак… хорошо, принесите мне списки активистов. Полистав их, остановился он на Синице. И в тот же день послал машину за ней. «Вот, я поручаю вам эту девочку. – Улыбнулся он активистке, то и дело взволнованно приминавшей свою пружинную металлическую стружку на голове. – Ну, Нина… – Легко встал, улыбнулся, – теперь все будет в порядке. Голова у нашей мамы Кати серебряная, но сердце, даю тебе честное пионерское слово, золотое!»

В тридцать седьмом году Волцит, естественно, был арестован и, как было тогда, исчез. Так, словно его никогда и не было. В 1956 году Нина Ивановна пришла к секретарю райкома: так, мол, и так, я хотела бы написать о вашем давнем предшественнике. Как вы сказали – Волцит? Хм, ничего не слышал, сейчас позвоню в особый сектор.

Разговор этот слышала молодая секретарша и, когда корреспондент вышел, девушка догнала Нину Ивановну: «Простите, а вы… вы знали Вилли Семеновича?» —Взволнованно прижимала руки к груди. «Да. А почему это вас заинтересовало?» – «Я столько о нем слышала!» – «Вы?..» – Страшно удивилась корреспондентка. «Да, да!.. – Быстро кивала светловолосой головой. – Моя мама тогда была еще молодая, работала в райкоме уборщицей, она столько рассказывала, столько!.. Он такой хороший был человек. Вы знаете, приходил его сын». – «Да что вы!.. Он что-нибудь говорил? Отойдемте в сторонку». – «Он тоже искал… А Вилли Семенович написал… ну, оттуда, что… ну, я точно не помню, но что большевик не может дать себя расстрелять человеку с красной звездой на шлеме. И вскрыл себе вены. Так он сказал… сын…»

Женщина особист дала справку: латыш, член партии с такого-то года, выбыл, снят с учета. Все.

И стояла журналистка у здания, думала, что теперь придется ехать в архив, видела то место, где некогда дожидалась черная «Эмка», возле которой понуро стояла голодная девочка (но себя плохо видела). Вышел он, высокий, подтянутый, светловолосый, и на нем не сталинский френч-гимнастерка, а кировская, защитного цвета, перепоясанная широким кожаным ремнем. А какие же у него были глаза? Голубые? Серые? Но светлые. Надо ехать в архив. Надо? Зачем? Для кого? И что там узнаешь.

Теперь мама Катя по доверенности получала деньги в собесе, и полегче стало девчонке. Как клевали Синицы, и сама Нинка умела: колбаса с ситным, чай, картошка, селедка, капуста. Вот гостей так принимать не умела: вечно кто-то толокся в гнезде у Синицы – деревенские, городские, земляки, свояки, сватовья, ну и так, от седьмой воды до пятнадцатой и все на киселе. «Девки, – обычно кричала им на ходу хозяйка, – покормите тут моего мужика». – И убегала по своим дворовым делам. Нет уж, не было для нее дома, лишь одна революция, все, что ей служит. Но вот пустят ли ее в коммунизьм с периной?

– Ах, купчиха, купчиха я проклятущая, пролетарии эвон на тюфяках спят, а я, дербина такая, развалюсь на перине, и нету меня. Коль, а, Коль, чего мне с собой делать?

– Спать… – Всурьез отвечал смирный, молчаливый механик.

– Ну, лежебока, как с работы, так и нет тебя, все, пропал. Вон, ребята просили…

Ежли б он не то чтобы делал чего-то, а только выслушивал, чего там просили ребяты, давно б уж его не было. А ему и здесь хорошо, с канарейками, прыгают по жердочкам, тью-тиу, ти-ти-ти, экие, право, лимончики – глядишь, и душа мреет. Особенно если прихватишь с собой шкалик, другой. Только бы мамочка не проведала, что там, в ванной, у стеночки, в холодке, в закуточке… Да она и так ведь, вздыхалось ему, принюхается. Хоть бы насморк ее, мамульку, прошиб, ну, так, самую малость.

И случалось, тяжко задумывался бывший матрос Синица. Есть, есть у него такой грех, так ведь кто, скажи, без греха? Вон и он, говорят, обоснователь русского флота Петр говаривал: кто бабушке не внук, кто богу не грешен? Вот сказал раз про это маменьке и закаялся: ты чего про царей вспомнил? Так, мамуленька, он же Великий, обоснователь нашего города. Дурень ты, налилась кровью, хоть великий, хоть маленький – царь!.. Понимать надо! Революцию для чего делали? Ну, делали, а все равно кто ж без греха? Вон и мамочка тоже – перина. А еще и арбузы.