Николай Серый - Каникулы в барском особняке. Роман

– Пожалуй, заинтересовалась ты им, племянница. А почему?.. и сама объяснить не сможешь…

– Какое там влеченье! – пылко спорила она. – Разозлил он меня своим безразличьем, пренебреженьем. Он назвал меня «пустым местом». И ведь сами вы, дядя, учили, что надо мстить за оскорбленье!

– Да, я учил этому, – согласился Чирков. – Но ведь я тебе также вдалбливал, что должен быть во мщении смысл. А какой тебе смысл в наказании этой лузги в личине мелкого жулика? Банальный, заскорузлый, опаршивевший плут… Шут, скоморох…

– Но вы не правы, дядя, – возразила она. – Гляньте же на него. Без сомнения, он трусит. Но страшится он только наших борзых собак. Пугают его только телесные муки. Но не мнение наше о нём. Безразлично ему: презираем мы его или же нет. И такое безразличие к нам сродни презрению.

Осокин очень всполошился и подумал:

«Срочно мне надо пресечь такие идеи. Ведь она – ненормальная! Она скоро преступником меня огласит и велит слуге мутузить меня ради признания вины. Как в милицейской камере… А стремянной Кузьма очень похож на лютого ката, на палача-кнутобойца. А дядюшка её, похоже, рехнувшийся самодур. Спятил он от богатства и власти. Шкурой чувствую эту власть. Неудачная у меня гастроль получилась. Жестоковыйные и чокнутые они. Пора мне себя спасать, иначе изувечат. Особенно зловредна баба…»

И Осокин вылупил на неё глаза и умильно заканючил:

– Вы, сударыня, не поняли меня. Вы не будете безразличны даже кастрату, скопцу…

Осокин глянул на хозяина и, склонив повинно голову, произнёс:

– Простите меня, сударь. Велика моя вина. Приказали вы мне молчать, пока меня не спросят. А я, ничтожный, вдруг талдычить начал. И я молю: простите и выслушайте…

Пришелец в ожидании умолк, и Чирков умилостивился с брезгливой гримасой:

– Говори, смрадный путник. Долдонь, изжёванный картонный фигляр.

Осокин сказал:

– Вы, сударыня, прелестны… И пленительны вы баснословно… Ещё на ветке заметил я это… Но кто я такой, чтобы дерзнуть плениться вами? Принцесс крови оскорбляло дерзновенное восхищение холопов. Настолько была между ними велика сословная разница, что рабы не имели права даже на молчаливый, на тайный восторг… А кто я такой?.. Шелуха на ристалище жизни!.. Мелкий шарлатан!.. Барахольщик я! У меня презренная стезя, гнусное поприще, позорный рынок… Ибо я – торговец иконами. Вернее, скупщик их. Среди спекулянтов иконами я – на самой низменной ступени. Хотя я успешно окончил философский факультет в первопрестольной… в университете…

Чирков прыснул в кулачок смехом; племянница, победно хихикнув, молвила:

– Залебезил… прыщ… Дрейфит…

Чирков надменно спросил:

– Так ты – философ с дипломом? На экзаменах наловчился подлизываться?

Племянница ухмыльнулась, и Осокин сказал:

– Не ошиблись вы. Слабым я был студентом, никчёмным. Знания куцые. Ради положительных оценок даже прачкой служил я профессорам. Лохань и корыто помогали лучше учебников. Не привыкать мне. Я – сирота с пелёнок. Мать, заботясь обо мне, надрывалась на трёх работах, пока не сгинула. Еле до окончания курса, до диплома дотянул… А теперь молю рассудить: разве посмеет такое ничтожество, как я, иметь своё суждение о барах?

– Но ты был груб, – попеняла она. – Назвал меня «пустым местом». Как посмел?

– Весьма справедливый упрёк, – сразу согласил Осокин. – Не только укора заслужил я, но и кары. Но средь такой базарной шушеры я вращаюсь, что уже я отвык следить за пристойностью фраз и речи. Я больше не слежу за лексикой своей! Поймите меня: среда, в которой я кочую, заела, и я деградировал… Не ругайтесь очень…

– Не стоишь ты моей ругани, – спесиво заявил Чирков, и вдруг он осёкся, он усомнился, и, помолчав, произнёс гораздо более вежливым тоном: – А впрочем, меня осенило. И понял я вдруг, племянница, почему привела ты его сюда. Безразличие его к тебе здесь не причём. Он – изощрённая штучка. Ты в нём распознала наитием, нутром лазутчика…

И, стеная, всплеснул Осокин руками, и вскочил он со стула и заорал отчаянно:

– Да какой же я шпион?! Боже милосердный!.. Такое предположенье – курьёз!..

Лицо Кузьмы посуровело, и он приосанился. Он внезапно ощутил бурную симпатию к пришельцу и отлично понял причину этой своей приязни. С негою в теле Кузьма размышлял:

«Я на него смотрю так, как стая волков в степи взирает на загнанного оленя, уже не опасного им от бессилия. Так я смотрю на жирную уху и чарку водки возле шалаша рыбарей, на ядра граната, на зернистую икру в блинах и на копчёности к яичнице…»

И Кузьма, дёрнув кадыком, проглотил слюну, а потом почти с нежностью подумал о пришельце:

«И как же тебя угораздило, дурашка, оказаться здесь? Да ты ещё натараторил о себе всю подноготную. Сказал, что сирота и ничтожество. И, наверное, о своей поездке никого не уведомил. И теперь ясно, что если ты исчезнешь, то тебя никто искать не станет. Никто!.. Хоть в кургане тебя зарой. Теперь не хнычь… Возможно, хозяин и его племянница решатся, наконец, на дело. А то для них пока важней всего – их словоблудие. Научились они трындить… Тоска и скука в усадьбе… И мне тошно… Надо их принудить живого мяса попробовать. Я-то их понимаю. Пока не истребишь первого врага, всегда жутко, а затем возникает привычка, черствеет и закаляется дух, и, как наградой, появляется радость от войны, смертельного соперничества и трофеев…»

Кузьма кашлянул многозначительно, и все на него посмотрели. Слуга басовито сказал:

– Вы, конечно, обратили внимание, что гость – сирота. Он сам об этом талдычил. Его искать никто не станет. Кому он нужен?..

Чирков, насупясь, возразил:

– Не станут его искать только в том случае, если он – не лазутчик. Иначе непременно будут попытки связаться с ним.

– Какой же он лазутчик? – сказал Кузьма. – Самый обычный и сквалыжный скупщик икон. Бывший интеллигент. А коли шпион, так легенда у него глупая: мелкий торгаш иконными досками. Да приличные люди на порог не пускают таких обормотов. Старухи и те, скорей всего, погонят его со двора граблями и вилами. С такой легендой никуда не внедриться. Нет, для лазутчика могли бы придумать более плодотворную басню.

Чирков удручённо потупился, и слуга мгновенно смекнул, что хозяина обидело пренебрежение версией о лазутчике. И самым почтительным тоном Кузьма поправился:

– Но нельзя, разумеется, и того исключить, что пришелец всё-таки заслан. И поэтому нужно его изолировать из предосторожности… На всякий случай… Условия у нас комфортные… и харчи лакомые… В цокольном этаже всегда наготове уютный казематик. Сопроводить гостя туда?

Чирков напыжился в кресле и гаркнул:

– Внимайте моей резолюции! Без канители законопатить его, и скармливать ему постную снедь! Я санкционирую это! И не нужно либеральничать с ним!