Татьяна Чебатуркина - Заговор вероятностей

Наконец, дом встретил своих жильцов. Им отломилась двухкомнатная квартира на четвертом этаже. И здесь тоже было, как в поезде.

На этой ветке в южном направлении, мимо дома поезда шли, как заведенные, с редкими интервалами, один за другим, переполненные пассажирами, круглый год, сменяясь эшелонами вагонов с лесом, цистернами с нефтью, газом.

Растянувшиеся на километр многотонные составы сотрясали все стены, и Свете иногда казалось, что скоро дому станет скучно на одном месте, и он соскочит ночью со своего фундамента и тоже помчится вслед за какими-нибудь привлекательными новенькими вагонами. И утром она не увидит своего привычного двора с уютной беседкой и качелями в молодых посадках гордых тополей.

Денег – пенсии бабушки и зарплаты проводницы – не хватало, и было решено сдавать спальню студентам. Сами ютились в большом зале – бабушка на железной скрипучей односпальной кровати, мать – на диване, Света – на раскладушке.

И, вообще, квартира напоминала плацкартный вагон – постоянное перемещение народа. Кто-то спит, как мать после рейса, кто-то пьет чай и варит на кухне, как бабушка, кто-то уткнулся в учебники (конечно, Света), или смотрят на кухне телевизор и болтают девчонки – студентки.

Этот вечный, шумный, цыганский табор приучил Свету ценить тишину.

У матери не было постоянного мужчины, она тосковала дома и рвалась в поездки, где была настоящей командиршей.

Каждое лето до первого сентября Света теперь отмеряла тысячи километров до Москвы и обратно, до Челябинска и дальше в Сибирь потому, что бабушка выходила на дополнительные рейсы, чтобы подработать.

Света привыкла не мешать матери в ее бессонные ночи, когда она выскакивала на коротких обязательных остановках, кочегарила печку, чтобы был постоянный кипяток, драила туалеты после неаккуратных пассажиров, разнимала пьяных, сажала безбилетников, быстренько отправляя их на вторые полки, за дополнительную умеренную плату. Как уважительно слушалась бригадира поезда и умело договаривалась с контролерами. А Света считала бесконечные использованные наволочки, полотенца, простыни, чтобы опять мать не рыдала безутешно, если вдруг случались недостачи.

И снова память, как тяжелый ледоруб, впиваясь в крепость замерзшей воды на реке зимой, крошит под напряжением всех мышц сильных мужских рук постепенно сдающуюся твердыню, напомнила минуты уже пролетевшего срока жизни. И отламываются светлые ледышки, и уходит гениальное изобретение – стальной винт – в глубину. И все прожитое теперь вспоминается, как в озерце отражаются бегущие облака, склонившиеся вершины берез, так ярко, светло и немножко печально.

Колеса выстукивали на рельсах свою мелодию – веселую, призывную, когда катились с пригорка; утомленно- натужную, если железнодорожный путь прокладывали когда-то, огибая небольшую возвышенность; привычно-неторопливую на равнине, монотонность которой даже бывалого машиниста укачивала за многочасовые перегоны.

Это пение рельсов звучало неотступно с раннего детства, стало привычным даже в тишине комнаты, когда не мелькали за окном постоянно меняющиеся пейзажи, а пытливо заглядывал терпеливый пирамидальный тополь, вымахавший до четвертого этажа.

– Мама, я сегодня опять куда-то мчалась на поезде. Потом остановка. Стою на каком-то разъезде, на зеленеющей, вытоптанной траве среди шпал и рельсов, помогаю пассажирам снимать какие-то тяжелые чемоданы, сумки, пакеты, и вдруг поезд резко трогается. Постепенно набирает скорость, вагоны проплывают мимо. Нужно сделать усилие, схватиться за поручни, но подножка так высоко, колеса так быстро мелькают совсем рядом, и я застываю в растерянности возле этих сваленных вещей. А поезд машет мне прощально красными сигнальными огнями последнего вагона. Что это значит?

– Чертовщина какая-то, – мать могла бы выразиться и покрепче. У нее иногда вылетали бранные словечки, но она била себя больно ладонью по губам, морщилась и ворчала:

– Взяли тебя, идиотка, на приличный маршрут до Москвы, радоваться должна, а из тебя дурь многолетняя прет. С моими купейными пассажирами теперь надо уважительно: чирик- чирик, у-тю-тю, как с закормленными детишками. Вдруг обидится, что не так посмотрела, не так выразилась. Сразу из бригады вылетишь. А, вообще-то, сон тебе приснился обидный. У матери все в жизни мимо. И у бабушки – одни прочерки, ни счастья личного, ни любви неземной. Одна надежда, что тебе повезет, хоть немножко.

Света убежала тогда на занятия в спортивную школу и, сидя в громыхающем трамвае мимо поизношенных, послевоенных домиков, слепленных, из чего придется, представляла, как ей может повезти в жизни. Найдет большой кошелек с деньгами. Или объявится отец – строитель и увезет в Москву. Или она попадет вдруг в сборную страны по легкой атлетике и поедет на первенство Европы или мира. И пробежит лучше всех, и будет стоять на пьедестале почета рядом с чернокожими бегуньями, пусть даже на третьем, самом низком месте.

Но это было бы уже везением по-крупному. А тут, чтобы попасть на городские соревнования, нужно было «пахать», тренироваться на стадионе, как проклятой, забыв про пляж за Волгой, кинотеатры и прогулки с девчонками по набережной.

Свету нельзя было назвать красавицей, но ее чистое, без прыщиков лицо, небольшой носик, сжатые твердо выразительные губы, карие, глубокие глаза в оперении черных мохнатых ресниц, темные, волнистые, с длинной челкой волосы до плеч, привлекали внимание при первой встрече.

И еще ее умение собраться на соревнованиях по легкой атлетике на старте, даже на школьном стадионе, и выложиться на финише, как штопор, взлетая над песчаным корытом, сжавшись в клубок энергии при прыжках, выбивая в десятку в школьном подвале тира.

Высокая, с длинными загорелыми ногами, привыкшая к шуму стадиона, не стесняющаяся коротких спортивных трусов, обтягивающей высокую грудь спортивной майки или футболки с логотипом, она была ярой болельщицей клуба « Локомотив».

И в педагогический институт на факультет физического воспитания со своими пачками грамот и квалификационных удостоверений поступила без проблем.

И вот зимой случилось ЧП – мать влюбилась! В декабре девчонкам – студенткам дали общежитие, и они, не скрывая радости, за один вечер перевезли все свои вещи на такси. А мать в свой выходной не поленилась съездить в пединститут к дежурному администратору и в толстую амбарную книгу черканула: требуются квартирантки – две девочки с дневного отделения или серьезные студенты – заочники.

И за два дня до Нового года в обеденный перерыв, когда мать в кухне доваривала борщ, к ним в квартиру позвонил незнакомый мужчина. Ему, в его коротком зимнем пальто с цигейковым воротником, с лисьей самодельной шапкой было где-то за тридцать пять лет, и он переминался на пороге в серых фетровых сапогах, в которые были заправлены темные брюки. Весь его вид напоминал киношного барыгу. В руке мял листочек с адресом: