Михаил Садовский - Такие годы

– Вот и отнеси, – спокойно возразила Лизка.

– Темнеет уже… тут ремеслуха бродит…

– Ничего. Меня Венечка проводит, – Генка открыл рот, чтобы возразить, ему явно не по душе было оставлять их одних… – Ну! – поторопила Лизка.

– Ладно! – жёстко сказал Генка и перехватил тяжёлую, видно, сумку.

– Ты что насупился? Из-за него, что ли? Ой! Ротовет! 11 11 Ой, спасите! Мне вырваться отсюда надо, – вдруг зашептала она, близко придвинув лицо, – вырваться, понимаешь! Я не могу больше при отце и своей мамаше. Спать с ними в одной комнате, выслушивать всё…

– Куда?

– Ин дер велт арайн! 12 12 Куда глаза глядят! – она неопределённо махнула рукой.

– А зачем ты школу бросила?

– Семь классов есть – и хватит! Ты не думай о нём – он пусть сумки таскает… под мою мамашу подбивается. Его отец узнает – убьёт его, за то, что я еврейка, а мне-то что… ты не думай…

– Я сегодня опять с ремеслухой встретился, – неожиданно для себя сказал Венька.

– Ты что! – испугалась Лизка. – Когда? Сейчас?

– Они мимо прошли.

– Может, не заметили?

– Нет. Видели и мимо прошли.

– Как же ты обратно пойдёшь? Может, у тётки переночуешь?

– Нет. Родители с ума сойдут.

– Генку пошлём предупредить! – решительно сказала Лизка.

– Нет, – твёрдо ответил Венька. – Идём. Я тебя провожу.

– Вот ещё! Меня провожать не надо. Пойдём мимо переезда – там Арон торгует, в случае чего, у него спрячемся.

– Они и пошли к переезду!

– Не сторожить же!.. Пошли…

Они дошли до переезда, и, когда Венька хотел попрощаться, чтобы идти на свою сторону, он почувствовал, как Лизка крепко взяла его под руку и пошла вместе с ним: «Так надо!». На углу Советской она остановилась, встала перед ним лицо в лицо и быстро заговорила:

– Сейчас добровольцев набирают. Не перебивай. Мне Арон сказал, ему его дядя рассказал – танкист. Набирают добровольцев в Израиль строить там социализм. Как у нас. Помогать им. Там сейчас новое государство будет… Соображаешь? – она помолчала. – Не приходи, когда темнеет… я ведь тоже волнуюсь… – она хотела поцеловать Веньку. Он это почувствовал. Но, когда приблизила лицо, посмотрела ему в глаза, махнула рукой и быстро пошла обратно к станции.

Венька решил, что теперь самое правильное – зайти к Поздняковым. Не столько даже к Нинке, а к бабе Дусе. Очень ему нравилось, как она говорит, как угощает, как на всё у неё есть своя мудрость – и всё это неторопливо и совершенно независимо. И ещё ему очень нравилось, что она крестит его, равно как и всех остальных. И в то время, как её пухлая коричневая рука осеняет его голову, он чувствует еле уловимый тёплый запах – так пахнет летом в жару скошенная полянка, и от этого запаха ему каждый раз становилось спокойно и даже как-то радостно.

«Ты, милый, не тушуйся, что не крещён в веру нашу, которая пришла к нам от стен Иерусалимских и с гор Иудейских». Слова непонятно завораживали и открывали какую-то невидимую дверцу в мир, где всё так просто, понятно и точно, где на каждый случай жизни есть правило и молитва, и даже такая старая и неграмотная баба Дуся знает, что надо делать, и что будет, когда сделаешь…

Венька решил, во-первых, навестить бабу Дусю, во-вторых, если за ним следит ремеслуха, запутать следы – дом Поздняковых они всё равно знали, а где он сейчас живёт, ещё наверняка не успели установить. Он почувствовал себя немного разведчиком, о которых читал в книжках. Главное же, если мама спросит, – не врать, а сказать, что да, ходил к станции, чтобы навестить бабу Дусю и ещё, конечно, просить Нину объяснить, что пропустил… за время переезда и перевода в другую школу.

К Шурке Соломину Венька заглянул через несколько дней. Они вместе вышли из школы и отправились к нему домой. Это оказалось совсем недалеко. Улица упиралась прямо в опушку леса. На краю, огороженный высоченным зелёным забором, стоял двухэтажный, тоже зелёный, с белоснежными рамами окон дом. Видно было, что он построен недавно. Внутри пахло краской, щелей в ярком полу не было, и стены, отделаные светленькими весёлыми дощечками, покрытыми лаком, казалось, пропитаны солнцем и делятся им в любое время дня и ночи.

– Мам! – крикнул Шурка и, не дожидаясь отклика, добавил: – Я пришёл с Венькой, он у нас новичок в классе!.. Раздевайся, пошли!..

Шуркина мама, как и Шурка, точно соответствовала фамилии – казалось, они сделаны из соломы: соломенные волосы, веснушчатые рыжеватые лица, зелёно-жёлтые глаза и тонкие гибкие фигуры с длинными руками. Венька даже онемел от удивления – как они похожи.

– Ты что, всегда такой неразговорчивый или недомогаешь? – поинтересовалась мама.

– Нет, я… простите, – Венька замялся.

– Мам, ну, что ты сразу, – заступился Шурка. – Мы пойдём за шишками…

– Никаких! – спокойно отрезала Людмила Ивановна. – Руки мыть… и за стол.

– Я… – начал было Венька.

– Тогда зачем пришёл не голодный? – Шуркина мама говорила так, что возразить ей не было никакой возможности. – Ты из каких же будешь? Из цыган или из евреев?

– Мам, ну, что ты, в самом деле? Разве не всё равно?

– Не всё. Цыгане конину любят, евреи – курицу, а у нас только картошка с капустой… – она перехватила Венькин взгляд, – это всё не наше. Мы тут сторожами живём, генеральский дом сторожим, слава Богу, спасибо добрым людям – пустили, да ещё платят, что на хлеб с молоком хватает.

– У меня в войну от голода туберкулёз случился, – сказал Шурка. – Фейгин велел лесным воздухом дышать… Ну, вот…

– Вы тоже знаете Фейгина? – невольно вырвалось у Веньки.

– Почему «тоже»? – возразила Людмила Ивановна. – Это он всё и устроил с этим домом…

– Воевал он с этим генералом… Мажуков, лётчик, не слыхал? Герой Советского Союза!

– А очередь в лесную школу ждать – помрёшь скорее… – продолжая думать о своём, вздохнула Шуркина мама. – Ты не бойся, он не заразный…

– Я не боюсь вовсе! Почему вы решили? – Веньке стало неловко. Он как сидел, не промолвив ни слова, так и не стал ни возражать, ни оправдываться. В тишине слышно было, как что-то булькает на плите голландки.

– Да многие пугаются, – потупился Шурка… – боятся заразиться, но мне Фейгин в школу разрешил ходить…

– А я в войну не ходил почти, – тихо выдавил Венька и опустил подбородок на грудь. – У меня ноги нарывали от голода…

– Во как, – без всякого удивления махнула рукой Людмила Ивановна. – Всем досталось. Хватит веселиться. Руки мыть.

Чёрт его знает, почему у других всегда так вкусно обедать! Щи да каша!.. Как в поговорке… а дома мама оставляет обед – и стоит он до вечера. Может, потому что один? Надо будет проверить – вот пригласить Шурку и проверить. Они набирали шишки для живущего в доме в холодном чулане клеста с подбитым крылом, чистили дорожку до калитки, кололи дрова и таскали их в кухню, где топилась печь, согревавшая весь дом. И всё время говорили, говорили. Похоже было, что каждый давно соскучился по собеседнику, и теперь они рассказывали и рассказывали друг другу всё подряд: и пустяки, и сокровенное, как в вагоне поезда, в теплушке под равномерный перестук колёс. Это разговор с самим собой только при допущенных свидетелях, которые совершенно необходимы, чтобы такой разговор начался.