Акын Тимиров - Челяберкет

«Он нас покинул, но не бросил, он будет всегда с нами, в нашей благодарной памяти!» – прошептали белые люди, которые тоже сочли нужным проводить в последний путь старого индейца. У многих текли слезы. Ведь вождь многих из них силой своего шаманства излечил от, казалось бы, неизлечимых болезней…

…Таких целителей сейчас в Нью-Йорке нет, – с грустью пробормотал Ли Шелдон.

Помолчав, он вдруг со стальным оттенком в голосе обратился к Нортону:

– Ты, друг мой, признайся честно, никогда не верил в его шаманство. Ты и в Бога не веришь, в мечеть со мной не ходишь на Powers, 106.

– Ну почему же? – пожал плечами Нортон. – Я чувствую: что-то есть, но только объяснить себе это не могу.

– Почитай священные писания, там все сказано и описано, – недовольно рыкнул Ли. – Я же предлагал тебе книги, а ты полистаешь и отбрасываешь в сторону. Нет, не дошел ты еще до Бога, а пора бы, тебе уже шестьдесят шесть лет от роду.

Ли Шелдон, ворча, обул на мокасины галоши и, не попрощавшись, ушел, хлопнув дверью.

Нортон припомнил: в один из ветреных дней 1949 года Дон пришел и повесил на край его окна индейскую куклу Тай-ме. При порывах ветра она билась в стекло, словно просилась: «Запустите меня, мне холодно…» Тогда, по просьбе жены, Нортон занес сырую и холодную куклу, свитую из свежих трав и корений. Повертев в руках, усмехнулся и отдал ее Гаине. Гаина тогда повесила Тай-ме с внутренней стороны окна. Иногда Тай-ме издавала приятный запах, иногда слышался еле уловимый треск сучьев. Однажды, как показалось им обоим, кукла пискнула. «Да нет! – не поверил тогда Нортон. – Это воробьи на улице чирикают».

А вскоре Гаина призналась, что она беременна. Тогда Нортон вскочил из-за мольберта и, обняв жену, расцеловал ее в пухлые упругие щечки. Потом выскочил из дома и дико орал от радости, стоя посреди улицы. Толпа, бредущая по авеню, безразлично обходила его, снисходительно пожимая плечами, люди переглядывались между собой, искоса посматривая на прыгающего от радости человека в перемазанном красками фартуке. Подруги-китаянки, весело взвизгнув, забегали в открытые настежь двери, обнимали, поздравляли бесконечно счастливую Гаину. Нортон бы еще долго плясал от переполнявших его чувств, если бы не седой китаец, проходящий мимо. Он прошептал ему в ухо: «Тихо! Распугаешь духов…» – и, что-то бубня, растворился в толпе.

Вечером у морских причалов в этот день долго бил барабан индейцев, и низкий, гортанный звук песни густо стелился по глади пролива…

– В твоих книгах много мудрых слов сказано, – пробурчал Нортон вслед ушедшему Ли. – Я еще недавно говорил тебе: иконопись в твоих книгах – это грех, харам. Я – художник, и это мое единственное ремесло, которым я зарабатываю на жизнь… Вот этими самыми руками! – он потряс ими в сторону двери. – Твои богословы запрещают мне изображать людей. Они говорят: того, кто создает образы живого существа, Аллах станет подвергать мучениям до тех пор, пока художник не вдохнет дух в свои изображения. А я не смогу этого сделать никогда. Горе мне, если я не перестану заниматься свои ремеслом дальше. Вот тогда я отбросил твои книжки в сторону. Зачем тогда Аллах дал мне способность в точности рисовать лицо человека? Вокруг меня большинство людей не умеют этого делать, они просят рисовать меня. Аллах дал мне талант, и я должен этим воспользоваться. Или скажешь: рисуй геометрические фигуры – арабески? Здесь не нужен талант художника, арабески может начиркать любой обыватель.

Нортон поначалу действительно не дочитывал книги, предложенные Ли, закрывал и откладывал их. Но через некоторое время какая-то неведомая сила пробуждала в нем необъяснимый интерес к этим книгам, и он вновь возвращался к ним и читал дальше. Иногда ловил себя на том, что не просто читает, а весь уходит в книгу, вникая в каждое слово всей душой.

Накинув джинсовую куртку, он вышел из дому и побрел к тому переулку, где за углом в одном из домов жил Ли Шелдон. Второй этаж, дверь Ли никогда не закрывал. Толкнув дверь, Нортон вошел в квартиру. Темный квадратный коридор, освещаемый справа окном из кухни. В углу одиноко стояли галоши. Справа – большой, с высоким потолком, зал. Везде – дубовый паркетный пол. А вот и спальня, где в это время находился хозяин квартиры. Он читал намаз.

– Вчера у тебя закончился месяц Рамадан. Сегодня у тебя праздник Курбан-байрам, поздравляю! – сказал Нортон.

– Спасибо, – тихо ответил Ли, собрал под собой молитвенный коврик, повесил его на дужку кровати и вышел в зал.

– Вот, принес твою книгу. Прочитал, спасибо, много что уяснил для себя, и много того, что совсем не понял, – Нортон протянул ему книгу.

– Можешь оставить ее себе, – сказал Ли.

– Спасибо, – поблагодарил гость. Повисла пауза.

– В России сегодня готовят шурпу, плов, угощают соседей, – первым разорвал затянувшееся молчание Нортон.

– Да, – согласился Ли, – жертвоприношение, колют барана, готовят пищу и разговляются.

– «Жертвоприношение» как-то резко звучит для моего уха, – сказал Нортон, – у православных Христа принесли в жертву, и то они избегают этого «языческого» слова. Страстная пятница, но только не жертвоприношение. В «Коране» черным по белому написано: делись. Если Аллах дал тебе силу, талант и ум, ты должен пользоваться этим во благо себе, но не забывать о слабых от рождения, об инвалидах, о старых людях. Заработал сто монет – десять отдай просящему, который в силу сложившихся обстоятельств не может пока заработать таких денег. Помоги тому, который пишет книгу или занимается наукой. Делись и в остальные дни. Курбан-байрам – это кульминация возложенного Всевышним повеления: делись!

– Нортон, ты меня, дружище, приятно удивил, – снисходительно улыбнулся Ли, – продолжай, что ты еще понял и внял из этой книги.

– В ней с первых страниц описана жизнь и бытие прародителя всех арабов Авраама, который жил за пятьсот лет до начала нашей эры. Решил Аллах проверить, истинная ли у него вера или нет. Приказал Аврааму принести в жертву своего единственного сына. Погоревал Авраам день и ночь, а наутро разбудил сына и, объяснив о повелении Аллаха, повел его на жертвенник. Что Авраам думал тогда? В то утро он уже принес своего единственного сына в жертву. Сама этическая грань, черта уже пройдена, шаг уже сделан. Он стал абсолютным фанатиком, готовым на убийство своего сына. Сын же, оказавшись на жертвеннике, спросил отца: «Что это означает?»

Ли, пораженный услышанным, подошел к окну и оттуда ответил:

– Знаешь, друг, я об этом даже не задумывался. Я не вникал так глубоко в учение ислама.

– Так вот, слушай, друг мой, что я вынес из этой книги. Отец, запрокидывает рукой голову своего сына, обнажает шею и заносит нож. И в этот момент ангел останавливает занесённую руку отца. Что творилось в сердце сына в последние минуты жизни? В душе сына умирает образ отца, который должен защищать его, взрастить, наставить на путь праведный. Травма на всю оставшуюся жизнь. Аморальный пример фанатизма. Убить ребенка – это одна из самых мерзких вещей, которые может сотворить человек разумный. В Коране сказано: Аллах всевидящий, всезнающий. Разве он не видел, что Авраам предан ему всем своим существом и любит его? А может, зная это, Авраам до последней минуты надеялся, что Аллах не даст ему совершить злодеяние? Что это? Лукавство со стороны Авраама? Всё продумал хитроумный еврей! Ну, что замолчал, друг мой Ли Шелдон, ответить нечем?! Ты просил, нет, ты даже требовал, чтобы я прочел эту книгу, и я прочел.