Владимир Пшеничников - Костя едет на попутных. Повести

– Письмо, говоришь, получил? – спросил после рассчитанной паузы; о письме Влолоди Сурикова они поговорили вскользь у магазина. – Отрекается, значит, учёный-мочёный?

– Формулирует! Вот, – Вениамин Андреевич взял в руки дважды переложенный с места на место листок, подсадил на нос тяжёлые очки. – «Именно сочетание заведомой неправды с оглупляющей примитивностью задаваемых вами учебных текстов, предназначенных главным образом для формального заучивания, крайне разрушительно воздействовало на духовное и гражданское становление нас, ваших учеников. Человек, воспитанный на таком суррогате духовной пищи, будет в дальнейшем равнодушен к любым неординарным предложениям по переустройству нашей жизни, а то и злобно отторгать их…»

– Да он же оправдывается! – засмеялся Горкин. – И даже не перед тобой. Ах, сукин кот, нашёл виноватого!

– Ты думаешь? – Вениамин Андреевич снял очки и придавил ими письмо.

– Какой суррогат, если он, ты говоришь, весь шкаф перечитал? Золотой шкаф! «Рим накануне падения республики», Соловьёв… Ты что?!

– Из «Катилины» он в выпускное сочинение вставил: «Доблесть же – достояние блистательное и вечное».

– Не такой ты, Андреевич, небожитель, чтобы… Или в себе что отковырял?

– Да отковырял, понимаешь. – Вениамин Андреевич почувствовал, что говорить ему становится легче. – В сорок седьмом я первый урок давал, а в пятьдесят пятом, примерно, только очухиваться стал. За книжками бросился… Десять лет и себе, и ученикам головы морочил, понимаешь?

– Но этот-то в сорок седьмом, может, только и народился.

– Это, Харитоша, не важно. И потом, я же и рад был, когда среднюю школу прикрыли, а с нею и необходимость истолковывать нашу историю. А в семидесятых стали мои ребятки приезжать со всякими перепечатками, брошюрами. Мне бы хоть вчитаться, а я: это другая полуправда, это новая ложь. Володя письмо Бухарина привозил, я ему: хороший мой, это не исторический документ, это политическая фальшивка, с кем ты водишься. И убедил, представь!

– Да перелицовываются сплошь, – отмахнулся Горкин. – Я же говорю, по вершкам легче… И крокодиловы слёзы – они крупные, но лёгкие, слышь, как вода!

Вениамин Андреевич засмеялся.

– Ты, крокодил. Ты своё письмо отправил?

– Конвертов нет, – усмехнулся Горкин. – И подписантов нет. Не модно получается, никто читать не станет. Тетрадку подписей бы…

– Постой-ка, подписант! А не сообразить ли нам к чаю чего-нибудь благородного, а? – Можно было, Вениамин Андреевич чувствовал это.

– Ну, сообрази. Может у вас, сударь, и лимоны созрели?

– Вот оно, Харитон! – Вениамин Андреевич прищёлкнул пальцами. – Вот это идея! Что капуста. Ты полезай-ка вон на ту полку, там разные «знай и умей» пылятся, и найди что-то, не помню дословно, вроде «Сад и огород на подоконнике». – Усы у Горкина начали расправляться, но Вениамин Андреевич упредил. – Нет, ты подумай, подумай! Это же, брат, не просто времяпрепровождение! Это… Ты поищи.

Когда он вернулся с подносом, Горкин листал взятое именно с указанной полки, но не то. Отложил. Рассаживались, угощались, крякали. Отпив чаю, Горкин ухватился за книгу, чего Вениамину Андреевичу не очень-то хотелось сейчас. Болотов. А раз Болотов, то известно, что Харитоша отыскал опять… ну, держись тогда!

– Вот Андрей Тимофеевич дорогой, первый русский агроном, – положив ладонь на книгу, Горкин запрокинул голову и начал нараспев: – Ежели хотеть, чтобы хлеба родилось больше, то надобно: чтоб земли было больше…

– До самых речек распахали, – быстро вставил Вениамин Андреевич.

– …чтоб она была, колико можно, лучших свойств и качеств…

– Само собой, под личные участки остаются глина, камень и буераки, – перебить «тетерева» было не страшно.

– …чтоб она была надлежащим образом и как можно лучше уработана…

– По колено пашем да с отвалом!

– …семена хлебные были б, колико можно, самые лучшие и совершеннейшие…

– Именно! Да первая заповедь гласит: сначала сдай всё до зёрнышка государству!

– …посеяны они были б надлежащим образом и в настоящую пору…

– Коне-ешно, к сеялкам мы, правда, учителей-бездельников поставим, но к ним – специалиста с шаблоном. А когда сеять, телеграмму дадим… ты, главное, не волнуйся.

– …хлеб во время растения своего не имел никаких удобоотвратимых помешательств и повреждений, наконец, по созревании своём не был бы по-пустому растерян, но собран с возможнейшей бережливостью!

– К чему и призывают наши многокрасочные плакаты и лозунги! Плохо им дыры в кузовах, в комбайнах заделывать? Ну, разумеется, они же бумажные! И все претензии твои, товарищ Горкин, к законным властям отпадают: всё они по Болотову делали и продолжают. И ты, брат, хоть на пенсии должен успокоиться, не забивать голову, прости меня, трюизмами и письма свои писать только на передачу «Вам песня в подарок».

Горкин закрыл книгу, вздохнул.

– Мне, Андреевич, характера, политики всю жизнь не хватало. Ну, что толку – пыхал иногда, бросал всё к чёртовой матери? Самому же стыдно делалось, а возвращался – и ещё невыносимей. На жёнах срывал… Ни детей, ни внуков.

– Почему обязательно…

– В любом смысле, – Горкин хлопнул сухой ладошкой по книге. – Тебе хоть письма пишут. А ты старые их письма не выбрасывай, и это… это тоже спрячь. Дети.

Молча выпили по второй, оженили чаёк и только после этого лёгкость снова вернулась в их разговор, но он уже измельчал – взялись обсасывать эту идею с отделением от «Маяка» и перешли на разделение галактик, народов, колхозов, семей и империй… уже и выдыхлись, а любезная всё не возвращалась.

– Пойду-ка разгоню я тот женсовет, – оборвал Горкин одну затянувшуюся паузу и сразу же стал собираться.

– Ночь темна, встречать придётся и до дома провожать, – продекламировал нечто Вениамин Андреевич и тоже надел свой бушлатик.

Во дворе Горкин чему-то рассмеялся и чуть погодя почти прошептал:

– А своей ты, Андреевич, скажи: в новом Тарпановском сельсовете, мол, распишемся.

Что ответить, не нашлось сразу – вдруг спеленала какая-то (неужто стариковская?) нежность к этому усачу. А тот поспешил исправиться:

– Что, перегнул? Прости, ежели…

– Да где же ты раньше был? – Вениамин Андреевич до слёз расхохотался. – Так и скажу!

4

…… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … ….

5

Очнувшись раньше будильника, Мария Ефимовна попнулась, чтобы сейчас же и прихлопнуть его, но рука ухватила пустоту, и она вдруг повалилась вся, полетела и шмякнулась.

– Ой! – услышала собственный голос и разлепила глаза.

Прямо перед носом маячила ножка обеденного стола, валялась неподалёку, в мусоре и крошках, тапка, лежала опрокинутая табуретка, а свет шёл из открытой передней, откуда долетал и заковыристый Ванькин храпоток.