Владимир Пшеничников - Костя едет на попутных. Повести

«К утру перебесятся», – поддержал Артёмова хозяин стола.

Но Морозов только ухмыльнулся.

«Когда эти народные фронты появились, – сказал он, – там, наверное, тоже вот так руками махали: пусть, мол, пар выпустят! А литвины точно на отделение бьют. И на Кавказе головы не с чучелов летят, – он загибал пальцы для убедительности. – И братки-шахтёры – как сказали „садимся“, так и сели ведь, и нянчить себя заставили!»

«Нет, я чё, против, что ли? – поневоле пришлось включаться Артёмову. – Ну, зашумят. Я скажу: понял, никто никуда не поедет. Будем сами тут… в носу ковыряться».

«Да не в том дело, – вздохнул Морозов. – Когда с совхоза на „Маяк“ переключали, шума не было. А почему?»

«Считается, в колхозе все моё», – вставил Шока и засмеялся.

«Посчитали, не наше дело, начальству видней, – Морозов был настроен серьёзно. – Теперь этот номер не пройдёт, теперь нам видней. Теперь так должно быть, как мы порешим».

«Ты политграмоту нам не читай, а сядь да выпей, да закуси», – Шока подвигал сковороду, чашку с огурцами, принялся нарезать сало.

Морозов махнул рукой и убирался, но Артёмова он расшевелил, лишний раз пришлось вспомнить, что зарплату им из Волостновки возят.

«Хозяин ведь не просто сказал «помогите с зябкой разъе…, он условия поставил», – по второму разу начал Артёмов, но Шока его уже ничем не поддержал, не успокоил – он дошёл до края, за которым мог только пить без меры, есть, мычать песни и показывать какие-то штуки пальцами.

Настя прошлёпала тяжёлым привидением в сумраке, зажгла на тёщиной половине свет. Потом хлопнула дверь.

«Ну, ладно, отделяться так отделяться, – принуждённо думал Артёмов. – А как? Процедура нужна. Передача основных фондов… а кому? Значит, что-то придётся тут решить сначала, материально-ответственных лиц назначить. А кем? Из „Маяка“, допустим, уходим – ни правлению, ни общему собранию не интересно… Вот и надо их процедурой бить!»

Он услышал, как вернулась со двора Настя, зевнул и потёр лицо. За всю уборочную и ста грамм не выпил, а сегодня разрядочку сделал, и голова варит, как начищенная.

– Ты выпил? – Настя, стоя на свету, показала пустую кружку.

– А? Да, – Артёмов приподнялся на локте.

– Молодец! Мама же крестила перед телевизором. Ей же помогает.

Артёмов смутился.

– А я голову ломаю, с чего бы песни играть потянуло.

– Гляди ты, развеселился. Турнут вот, будешь знать, – жена потянулась закрыть дверь.

– Э, Насть, ты это… зачерпни ей из бака.

– Ладно уж умничать.

Но, видно, и Насте не хотелось слушать мамакины причиндалы – Артёмов услышал, как звякнула крышка бака. Жена появилась в полной темноте.

– Там, на улице, орёт кто-то, – сказала.

– Как орёт? – не понял Артёмов.

– Как… «гнедо-ой, гнедо-ой»… И матерится.

Артёмов тихо засмеялся

– Не бери в голову, – сказал. – А сколько сейчас?

– Три доходит.

– Ну, ложись, весь сон впереди.

– Не придёшь?

– А чё?

Ответа Артёмов не дождался, и вскоре уже спал, улыбаясь. Дед Пантелей оказался в этот раз безоружным, и он катал, катал эти арбузы с бугра, а потом и сам покатился следом, заливисто, по-младенчески, хохоча.

6

И всё. И больше ничего мало-мальски непривычного этой ночью ни с кем не происходило. К бабе Фене Ласточкиной после полуночи ломился домовик из Мерзляковой избы, где ещё на втором Спасе завалилась печная труба и трещали матицы, но она привычно отражала наскоки известными заговорами, целовала свой оловянный крестик, и наутро даже товарке своей закадычной – Моте Касаткиной – ни словом, ни полусловом не обмолвилась о наглеющей нечистой силе, решившей уже, что она – неживой человек.

У Шоковых, у животноводов, опоросилась свинья и, по причине недогляда со стороны мертвецки спавшего в летней кухнёшке хозяина, двух пятачков задавила насмерть. Но это уж совсем рядовое событие: свиньи у Шоки, в соответствии с законом своей природы, поросятся через каждые три месяца, три недели, три дня – и это знают даже на рынке в городе Б.; там и слава об «этом мужике из Тарпановки» идёт, ибо поросята у него всегда чистые, привитые и на пятёрку дешевле других.

1

Утром следующего дня Иван Михалыч Кирин в бригадной конторе, Артёмов возле мастерской, а Василий Кузьмич Шоков на ферме испытали, как потом показалось им, тщательно согласованный напор требований немедленно решить вопрос о положительном отделении Тарпановки от ненавистного «Маяка».

– Мы не холопы, – слышалось. – Хватит волостновским за наш счёт кататься.

– До Мордасова нам на шесть километров ближе, ребятишки там учатся, а мы лечимся.

Но появилось и новое:

– Волостновка нам чужая от и до. Ни одного тарпановского там нету!

– А ветврач чей? – ввернул Шока, голова у которого, после длительного пребывания на мешке с картошкой (или луком?), физически не способна была вырабатывать сколь-нибудь внятные и неотразимые аргументы.

– А ветврач – твой свояк, – был даден ответ. – Ты с ним со службы приехал, а сам он хохол. Вспомнил?

Не ответив, Шока срочно покинул ферму, чтобы объединить мыслительную функцию своего как бы жёваного организма с бригадирской, а Дмитрий Зиновеевич по такой же, примерно, причине поспешил к Ивану Михалычу Кирину. В конторе их и обложили. Из-за, может быть, излишней, но осознанной предосторожности они вышли на высокое крыльцо и получили, таким образом, возможность глядеть сверху вниз, а также иметь пространство для тактического отступления, чтобы не оказаться раньше времени припёртыми к стенке. Тогда-то они и увидали, кто есть настоящий зачинщик, а кому лишь бы позевать. Характерно, что зачинщики – скажем, «Фитиль» – особенно глотку не надрывали. Стоит, бубукает что-то над ухом у того же Швейки, а тот кивает, кивает – и вдруг начинает орать:

– Мужики! Да там одних дармоедов-окладников девяносто восемь человек! Это надо же! Они, бля, змеи полосатые, жируют на всём готовом, а тут, язва, колотишься как…

– Мантулишь, мантулишь – все двести два рубля!

– То за уборочную по тыще получали, а из этого «Маяка» – четыреста! А намолотили, сколь при совхозе не снилось!

– Ладно! – резанул Артёмов. – Хорошо. Давайте отделяться. – Осаждающие притихли. – Кто тут знает, как это делается?

– Спросил, – пробормотал кто-то.

И все уставились на Ивана Михалыча, который стоял с каменным лицом и, почти не мигая, смотрел куда-то далеко-далеко. Не выдержав паузы, наиболее впечатлительные с опаской проследили взгляд счетовода и поняли, что устремлён он на кладбище. Вообще тишь сделалась. Михалыч был пенсионером с прошлой пятилетки, а все служил, и зарплату из его сухих, чистых рук получать было привычно, но разделение не светило ему ничем.