Владимир Пшеничников - Костя едет на попутных. Повести

– А кто же тогда? – взгляд у дочери миг от мига делался вострее. – Подай этому, в холодильнике начатая стоит. И не отпускай пока, я выйду.

– Халат надень, юбка-то…

– Я туда схожу. Дай булавку.

Тётя Зоя отцепила свою булавку и, покачав головой, протянула дочери.

– Не озоровал? – спросила.

– Мама! – Зинка сверкнула глазами и поднялась, подтягивая юбку. – Не озоровал. Какая разница.

– Я давно говорила тебе: днём дела делай.

– Иди, подавай ему.

Тётя Зоя усадила Семку поближе к столу, а когда выставила полулитру, он ещё и сам придвинулся. Тут же, правда, вскочил, сходил к порогу разуться и снять шапку.

– С закуской, тёть Зой, больно не мудри, – сказал. – Мы больше рукавом привыкшие. У Стеблова сидим – чем закусить? А вот, говорит, курятина, – Семка показал тёте Зое папиросы, – а вот ведро гидроколбасы из колодца!

Подшаркивая подошвами сапог, вышла Зинка. Подозрительно взглянула на Сёмку, пока тот не видел, а когда он обернулся, вежливо улыбнулась.

– И где же ты меня подобрал, спаситель?

– А, да на углу прям, в проулке, – охотно, взглядывая на обеих, объяснил Сёмка. – Ехал. Ну, там… ехал себе. Гнедой встал, я вылез. Гляжу – ты.

– С головой что-то… и сердце, – дочь показала руками. – Выйду я. А ты, Семён Иваныч, уважь, посиди.

– Антоныч я, – просиял Сёмка. – А с нынешней торговлей, точно, будет голова-сердце! – Дочь вышла в сени, и он повернулся к столу. – Перехожу, тётк, на самообслуживание, – отчеканил. – А рюмкой разве валерьянку пить… Давай уж мне квасную кружку, все одно я её обслюнявил.

– Сём, а вас никто не видал? – спросила тётя Зоя, вынося миску кислого молока из припечного чулана.

Не отрываясь от кружки, Сёмка прижмурился, выцедил до донышка, двигая острым кадыком, а оторвавшись, шумно перевёл дух; тётя Зоя облизнула сухие губы, поморщилась.

– Под руку, тётк, никогда не встревай, – заметил Сёмка, нюхая ломоть ситного. – Помнишь, Моргунок на ферме у нас работал? Сидим раз в красном уголке. Он тянет. Заходит Валюн Жигин. Моргун, говорит, ты Гнедого опутал? И Моргунок захлебнулся! Еле отколотили. А Гнедой стреноженный был, что интересно… Нет, никто нас не видал.

– Ну, поешь, – смиренно сказала тётя Зоя.

– А ещё, тётк, другой случай был, – Сёмка за кислое молоко взялся. – Собрались у Стеблова. Зимой. К нам Швейкя… ну, Иван Зотиков, ты его знаешь, прицепился. А флаконов штук пять всего, что ли. Зинаида твоя ещё каждый день магазин открывала… Ну, и вот. Как Швейкю с хвоста сбросить?

Тёте Зое хотелось прибрать в горнице после переполоха, но она не уходила, терпеливо слушала и, может, и невпопад, головой кивала. Когда Сёмка закончил свою срамную историю, она, побоявшись, что встанет и пойдёт, даже улыбнулась ему.

– А ты уж допивай, сынок, кому её беречь, – сказала радушно.

– Щас, тётк, – мотнул головой Семка. – И молочко ж у тебя! Моя у кого только ни брала на закваску, а все дрисня какая-то получается. Я и молоко, тётк, добью. Знаешь, как у татар она называется?

«Не слушай Ты его, Господи, – сказала про себя тётя Зоя. – Сам видишь, какой».

Тут вернулась, наконец, дочь и на Сёмку посмотрела спокойней.

– Легче мне, – сказала, стаскивая сапоги, потом куртку. – Ты уж, Семён Антоныч, не говори никому, – попросила. – Начнут языки отрёпывать. Ещё при случае и упрекнут: не нужна, мол, больная.

– Нужна! Как это не нужна, – горячо откликнулся Семка. – Мы же, Зин, понимаем, что не из-за тебя магазин пустой. Работай! А я молчок. Тёте Зое вот говорю: молоко у вас зае…

– Может, с собой возьмёшь?

– Не понял. Молоко, что ли?

– Почему? Мы ведь с мамой тоже кое-что получили. Много уж наполучали, а всё стоит и стоит.

– Я без денег, Зин, – сухо сказал Семка, обращаясь к миске.

– И ничего, – нашлась тётя Зоя. – Прими, сынок, с благодарностью. Прикажи богу за тебя молиться.

– Да ну, – смутился Семка и вдруг вскочил. – О, бабы! Так у меня золотой мешок в телеге лежит. Фабричный комбикорм! Я вам его через забор кину.

– И не надо, не надо ничего! – всполошилась почему-то дочь. – Не надо. Не требуется.

«Как это не требуется?» – подумала про себя тётя Зоя, но промолчала. И Сёмка пожал плечами. А когда принесли из горницы бутылку, сразу поднялся, надел сапоги и шапку, но в дверях ещё какую-то похабщину понёс, хоть выталкивай. Наконец, убрался. Тётя 3оя сходила подпереть за ним сенешную дверь, а когда вернулась, дочь сидела за столом и наливала себе в розовую рюмочку из другой – третьей уже – бутылки.

– Дочк, ты зачем это? Ты что?

– Нет там никакой телеги, – глядя перед собой, недобро проговорила Зинка.

– Значит, он? – тётя Зоя растерялась.

– Ничего не значит. – Дочь как-то по-чужому опрокинула в приоткрытый рот рюмочку, поставила. – Не он, – сказала. – Посветила я на углу – другой след, ботиночный. Видать, ждал, а потом смылся. На песке все видать. Не озоровал. Я, наверное, сама повалилась.

– Неужто Борис?

Дочь усмехнулась.

– Не обязательно. К этому в телегу сунулась – нет ничего. Ну, жиганула лошадь, пошла куда-то.

– Ох, Зинка, Зинка, – покачала головой тётя Зоя. – Говорила я тебе.

Дочь вскинулась было, но кричать не стала. Налила ещё. Перечить тётя Зоя остереглась.

– А чё в сумке-то было?

– Чё было, то уплыло. Начну-ут теперь… У-ух, перестройка грёбаная!

– Зи-ин.

– Чё Зин? Чё Зин-то? Иди укладывайся! Да богу своему помолись. Довольная?

– Да чем же я…

– Ид-ди ты с моих глаз, провались совсем! Ну, чего уставилась?

Тётя Зоя нашла в себе силы прикрыть глаза, молча, осуждающе и как бы прощая, покивала головой. Не в обморок же валиться перед всякой говнючкой, прости Господи… Торговать она, положим, от неё выучилась, а вот жизнь прожить – это ты давай сама. Давай, давай… И тётя Зоя ушла в горницу, а там и к себе за занавеску. Треволнения все же сказывались, и она чуть не оборвала пуговку на кофте, когда раздевалась. Задерживаться не стала, сразу легла.

– Ма-ам, – позвала Зинка из кухни. – Мам, – повторила от двери. – Ну, и молись, причиндаливай, – прошипела и хлопнула дверью.

«На кровать не придёт, в кухне теперь свалится», – подумала тётя Зоя. Пришлось встать и выключить свет в горнице.

Полежав в темноте, согревшись, она выпростала руки из-под одеяла и прочитала самую последнюю за день молитву. Память у неё была хорошая, а рублями да килограммами она её на всю жизнь забивать и не собиралась.

Молитва была такая: «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь».

Как говорится, засыпающий на руках отца спокоен в своём пробуждении.

4

Управившись по двору, мать и тётка оживлённо хлебали чай в теплушке, а Петя Луговой смотрел в горнице телевизор и потягивал коктейль, изготовленный из смородинового компота, колодезной воды и умеренной порции коньяка. Подсыхая, губы у него делались липкими, и он нарочно пукал ими, задерживая дыхание: па, па, – смаковал и пойло и картину, в которой люди жили шумно, рисково, но всласть. Разлагались, а он с усмешкой помечал моменты, где иностранный киношник не затемнял бы кадр, а уж высветил, так высветил бы: и пипи, и сиси, и взаимное положение партнёров. Но и так ничего. Он хотел было позвать водохлёбок, чтобы поплевались, но раздумал. Погружал губы в мелевшую пиалушку, втягивал согревшуюся смесь. Балдел.