Владимир Пшеничников - Костя едет на попутных. Повести

– Шевелись, Гнедой, – слегка подстегнул он бескорыстного и бессловесного сообщника в промежутке между Нижней и Бригадной, за домом Калмыковых, мерин вдруг фыркнул, остановился и переступил назад.

Взмахивая вожжами, Зюзин и сам вроде заметил неясную тень, шмыгнувшую влево, на зады к Меркушевым, но Гнедой не двигался, и что-то такое Семён Антонович почувствовал впереди справа. Не понужая мерина, осторожно соскользнул на землю и мягко пошёл вдоль шиферного забора. В жидком полусвете он уже видел, что кто-то сидит там на земле, прислонившись спиной к забору, и мелкие иголочки волнующе кольнули трудовые ладони. По белой шапке и светлой дутой куртке он узнал Калмычиху, и последние шаги его сделались даже несколько развязными. Он и каверзный вопрос придумал:

– Что, ужралась на дармовщину? – выдохнул, наклоняясь и стремясь разглядеть, трусы это или голые ноги сверкают у продавщицы из-под собравшейся юбки.

– Уби-иц, – тихо прошелестело снизу, и Зюзин отзывчиво хохотнул: «убивцем» бродяга Стеблов называл крайних размеров мужскую гордость.

– Ну-у, это тебе, Зин, с голодухи показалось, – пошутил Зюзин, а продавщица вдруг тяжело, набитым кулём повалилась и упала на правый бок.

Зюзин наклонился, даже присел перед ней.

– Хм, одними семечками жареными пахнет, – поразмыслил вслух.

И вдруг ему показалось, что Калмычиха и вовсе не дышит.

– Э-эй, – позвал он осевшим враз голосом.

3

Устроившись перед образами по всем молитвенным правилам, тётя Зоя Калмыкова истово засвидетельствовала веру свою в Единаго Бога, прославила Его в трёх лицах, призвала милость Его размеренным чтением покаянных тропарей и, произнеся двенадцать раз «Господи, помилуй», приостановилась в раздумье.

На этот час в доме она была одна, телевизор выключила сама Зинка, уходя в магазин убраться и за какой-то сумкой, гостей она не ждала и, значит, ничто не мешало ей выступить по наиболее полной программе. После тропарей следовало обратиться к Пресвятой Богородице («милость излей на страстную душу мою»), помолиться Честному Кресту и уж тогда подать небольшое прошение: «Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша…» Потом… ох, не забыть ещё «за всех и за вся» произнесть!.. и уж потом, потом приступить к исповеданию грехов. Писаные или фактические называть – так тётя Зоя за всё время культурных молитв и не определилась, но даже от писанных в молитвеннике, подслушав однажды, дочка родная по пятаку глаза выкатила: «Неужто же так, мама?» Глупая! Сказано, «Иже содеях во вся дни живота моего». Да и фактический грех, какой ни возьми, то под «слово», то под «дело» подходит. И нечего тогда распев портить – поди, угадай, на какой букве ударять в новых словах, в канон вставленных. И давно бы следовало спросить истину у Никитушки, да все как-то… В грехе самою себя ведь не помнишь никогда, да на то он и грех… А нынче Клавдюшу Горкину некстати принесло с яичками. И Никитушка от неё принял. Сама и на службах-то раз в году бывает, а ведь приветил. Как ровню ей, как… Ох, грех, грех… Читать надо. «Оклеветанием, осуждением, небрежением, самолюбием, многостяжанием, хищением, неправдоглаголанием, скверноприбытчеством, мшелоимством, ревнованием, завистию, гневом, памятозлобием, ненавистию, лихоимством и всеми моими чувствы: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием и прочими моими грехи, душевными вкупе и телесными, ими же Тебе, Бога моего и Творца, прогневах, и ближнего моего онеправдовах». Никто не мешал, и читка удавалась.

– Винна себе Тебе Богу моему, – размеренно каялась тётя Зоя Калмыкова, когда вдруг послышалась некая возня под окном; порывисто вздохнув, она принуждённо перешла на частоговорку, – прешедшая же согрешения моя милосердием Твоим прости ми и разреши от всех сил…

Теперь зашумело на крыльце, и раздались удары – прямо, скажи, пинки – в дверь.

– Яко Благ и Человеколюбец! – невольно прокричала тётя Зоя и, крестясь и включая попутное электричество, поспешила в сени.

– Да кто это так стучится-то? – спросила, не приближаясь к вздрагивающей двери.

– Открывай, тётка, надорвался, – с истинной натугой прозвучал мужской голос.

– Надорвался, так к фельдшерице ступай, – глядя в потолок, посоветовала тётя Зоя, угадав в пришельце пропойцу Зюзина Сёмку.

– Да Калмычиху твою припёр, святоша ты херова! – заорал Семка. – Открывай!

– Гневаться грех. А наши все дома, – сухо ответила тётя Зоя.

– Ну, всё, бросаю к чёртовой матери, и разбирайся ты сама!

На крыльцо легло что-то, и литые сапоги протопали прочь. Дверь была даже не на засове, и, видно, у Семки, действительно, рук не хватило, чтобы потянуть ремешок щеколды. Притащил что-то… Если Зинка велела? Помедлив ещё, тётя Зоя неслышно сняла щеколду и потянула на себя дверь. Свет пролился на улицу, и она увидела на крыльце родную дочь. Пуховая шапка на самые глаза натянута, руки разбросаны, юбка задралась.

– Сё-ёмка, Сём! – вырвалось.

– Ну? – Сёмка вышел из темноты с цигаркой в зубах. – А ты не верила.

– Живая она? – прорезался шёпот.

– Сама глянь. Оп-па! – Семка подхватил распростёртую на руки, выплюнул цигарку и переступил порог.

Дальше были суета и пелена. Тётя Зоя кричала «тута!» и бежала срывать покрывала и подушки с кровати. Потом снова «тута!» – и стелила на диван простыню. «Узко!» – и спаситель раскладывал диван, переложив дочь на пол. «Да как же так-то!» – а пуговицы на этой раздувайке не давались в остекленевшие пальцы, выскальзывали, не расстёгивались. За водой, за полотенцем… полотенце в воду… опять пуговки склизкие…

– Да это кнопки, тётк, рви на себя!

От мужского голоса тётя Зоя кинулась оправлять юбку на дочери… замок щёлкнул, разъехался, юбка поползла из-под раздувайки… краем простыни прикрыла… шапку сняла.

– Дышит, – вдруг сказал Сёмка. – Вздохнула сейчас… Во, во, гляди – дышит! Спирт нашатырный тащи!

– Дышит, – прошептала тётя Зоя и опустилась коленками на пол.

– Я подумал, пьяная под забором валяется… Зин, ты слышишь? Давай, тётк, за нашатырём… Зин! О, мать, глаз дёрнулся! Давай, давай, просыпайся.

Дочь вздохнула и открыла глаза.

– Слава Тебе, Господи, – с чувством произнесла тётя Зоя. – Спаси и помилуй нас!

И ясное сознание вернулось к ней. Она ещё попросила милости Божьей на долю нежданному спасителю покоя и чинности дома своего и поднялась на ноги. В известном смысле был соблюдён и порядок христианский. Дочь повела глазами, и тётя Зоя проводила Семку на кухню, зачерпнула ему кваску свекольного. Вернулась. Зинка сидела на диване, держалась за виски, чуть покачивалась.

– Мама, он сумку у меня вырвал, – прошептала.

– Он, дочк, на руках тебя принёс, Сёмка Зюзин. Ногами стучал и выражался.