Алена Ушакова - Ангел смерти. Рассказы

– Это и есть твоя служба? – догадываюсь я.

А в это время высоко в небе в белоснежный туннель Вечности, резко взмахивая крылами, с четырехлетней девочкой и ее матерью на руках, ныряет Максим, второй ученик.

– Ты плачешь? – теперь удивляется Он. – Возрадуйся, их души безгрешны, и светлые ангелы сопровождают их в небо. Невинного ждет невинность. Смотри!

От взмаха его крыльев поднимется ветер, громовым голосом призывает Он мужчину, того, что с молодой женой ехал в соседнем купе. Тот падает на колени и закрывает в отчаянии голову руками, рядом падает ниц его жена. Меч Ангела озаряют молнии, взмах руки, гром… Я закрываю глаза и зажимаю ладонями уши. А когда открываю, вижу, как Он взмывает с неподвижными телами мужчины и женщины ввысь и влетает в другой тоннель. Из соседнего появляются один за другим его ученики, вот они снова на земле. Егор задает вопросы нашему проводнику, Максим успокаивает мальчика, затем почти одновременно они взмывают в небо. Я снова закрываю глаза, я теперь совсем бесчувственная, я жду своей очереди, но не знаю, как надо ждать, о чем нужно думать перед смертью, то есть сразу после смерти…

Я набираюсь мужества и открываю глаза. Он вновь передо мной.

Я спрашиваю:

– Отпуск… кончился?

– Кончился, – отвечает Ангел, – умершим насильственной смертью Он в награду исполняет заветные желания. Я хотел увидеть женщину, которая могла стать матерью моих детей, если бы меня не убили в девяносто третьем…

Я знаю, я не Лариска, мне придется падать на колени, есть за что. Но рукой, держащей меч, он обнимает меня за плечи, целует в лоб, как той, последней ночью в Адлере, и говорит:

– Живи еще, моя девочка!

Взмах крыльев, багряный всплеск, крик птичий, он исчезает… А затем тьма и взрыв боли. И чей-то крик:

– Она жива, есть пульс!

Прежде, чем окончательно потерять сознание, я чувствую, как мое тело пытаются извлечь из-под искореженной плиты металла. Мать спустя месяц рассказала мне, что из пассажиров нашего вагона выжила лишь я одна…

Вчера позвонил Витька, долго и нудно рассказывал про свой «затянувшийся рейс», я не дослушала, мобильник отключила, матери наказала, чтоб на порог не смела его пускать. Мне стало страшно, когда представила, как он заявится со своим обычным джентльменским набором – шампанское, торт, огромный букетище и маленькая бархатная коробочка, будет что-то говорить (ну, что они все говорят в таких случаях?), а потом, когда мать уйдет, начнет меня лапать… Бр-р-р… Этого мне уже не пережить.

Хотя при чем тут Витька, бой-френд мой непутевый, тут совершенно не при чем. Я совсем не об этом хотела вам рассказать, да и не рассказать, а спросить: что мне с этим делать, как мне с этим жить? Что же вы молчите? Неужели, вы тоже не знаете?

…Вчера я снова была в Свято-Архангельском соборе, виделась с отцом Сергием, он снова утешал меня, говорил, что надо молиться за погибших, за Лариску… А я не умею. Молиться я не умею, и слов, с которыми обращаются к Нему, не знаю… Но я точно знаю другое.

Я стою у иконы Божьей матери и в сотый раз повторяю:

Я точно знаю,

Когда настанет срок и будут сочтены дни мои,

и придет за мной Ангел Смерти,

смело вверю я ему душу свою.

И пусть ему спрашивать, а мне отвечать,

и пусть ему решать, в рай мне или в ад,

а мне безропотно склонять повинную голову,

и пусть грозен и непримирим лик его,

и безжалостный меч в руке его,

и страшна кара за грехи мои,

я не боюсь…

Он возьмет меня за руку, поцелует в лоб, словно отец. И избудется горе, утолится печаль, покинет сердце и тоска, и радость, и поселится в нем покой…

И скажет он: «Пойдем за мной, моя девочка…».

Ночь тянулась томительно долго. Чудилось скрипение половиц, стонущих под ногами несуществующих ночных посетителей, неясные тени и непонятные приглушенные звуки. Сторожу Петровичу тоже что-то мнилось. За ночь он не раз просыпался и вскакивал. Ковылял по залам, светя фонариком, потом успокаивался, плелся назад в свою каморку, недовольно бурча под нос, что «вот, мол, опять эти приведения или как их там, спать не дают», как будто его, Петровича, здесь держали для того, чтобы за ночь он мог всласть выспаться. Иногда сквозь раскрытую форточку проникал внутрь свежий ветерочек. Пролетев от стены к стене, стремился вновь на волю, а напоследок шаловливо шуршал чем-нибудь – листом вчерашней газеты, забытой на стуле в углу, тюлевой занавеской, преграждавшей путь к зарешеченному окну. Но вот занавеска, взметнувшаяся под порывами ветерка, побеждена, и ничто уже не нарушает сонный покой. И в свои права вступает владычица ночи – Тишина.

Анастасия любила слушать тишину. Раньше всегда казалось, что ее мир наполняют слишком много звуков. И теперь, когда тишина мягкими лапками гладила по лицу, все казалось простым и понятным. Такая мудрость открывалась в тишине, и мечталось, чтобы это состояние длилось бесконечно.

Ночью Анастасии часто вспоминался, словно снился отец. Живо, как будто это было вчера, а не много лет назад, мнилось, что он стоял перед ней, семнадцатилетней, на коленях, протягивал руки и, сверкая безумными очами, молил:

– Настенька! Не откажи, не откажи! Не позорь отца, не гневи мать!

«Не мать, а мачеху!» – как и тогда наяву, хотела ответить Анастасия, но скромно молчала, не смея перечить.

Избавление от этих тяжелых воспоминаний приносило утро. Сегодня – яркое, свежее, умытое росой. Его первый солнечный лучик робко проник сквозь окно, занавеску и упал на старые половицы. Желтая дорожка из солнечного тепла пересекла зал, пролилась по полу, в ней зазолотились пылинки, которым вчера удалось скрыться от швабры уборщицы тети Фроси. И Анастасии показалось, что все вокруг заулыбалось – и Миша-Мишутка в противоположном углу, и пузатый самовар на столе, застеленном пожелтевшей о времени кружевной скатертью. И ей самой стало чуть-чуть радостнее и веселее. Анастасия знала, скоро придет Он. Он всегда приходит одним из первых. А она, Анастасия, будет первой, кто его увидит.

Но ночь еще давала о себе знать и от мыслей о Нем, Анастасии вдруг вспомнился муж. Седые волосы клоками на голове, рябое одутловатое лицо, тяжелый взгляд мутных бесцветных глаз… Странно в ее сердце никогда – ни тогда, ни сейчас – не оставалось места для ненависти, неприязни к нему. Жалость – большая и тягучая – огромной волной захлестывала отвращение.

– Он муж твой. А муж жене завсегда голова… – поучала мачеха во время редких визитов Анастасии в дом отца. – Глаза-то спрячь, нече ими сиять, в пол потупись. Да во всем слушайся мужа. Ну, а коли, муж суров, так такова, значит, судьба твоя.

Судьба… Странное какое слово. У каждого своя судьба, говорят. Кому, что на роду написано, тому и быть. Кому, какой жених, какой суженый предназначен, с тем и живи. Да разве Семен – старый, больной, избитый жизнью, деспотичный старик – ее суженый, ее судьба? Сердце сразу подсказало, что в нем погибель ее, а не жизнь, не любовь.