Виктор Казаков - Режимный город

от партийных директив и фундаментальных истин марксистского учения, что позволяло ей легко находить объяснения любых проблем. Одним словом, мать Михаила по привычке продолжала ощущать себя на передовой постоянно обострявшейся борьбы за светлое будущее и продолжала волноваться за страну. Чтобы закончить её портрет, добавим: она заботливо следила за тем, чтобы вовремя покрасить ещё густые, но уже поседевшие волосы, подстричь их и строго причесать; ухаживала за лицом – употребляла незаметную для посторонних косметику, в результате чего лицо её оставалось почти без морщин, а возраст выдавала только подвянувшая кожа шеи, которую Савичева, выходя на улицу, обязательно закрывала шелковым голубым – под цвет глаз – платком.

Если бы она могла ещё и спать по ночам!

Увы…

Бессоница Марию Павловну стала мучить сразу после того дня, когда Клинская швейная фабрика под аплодисменты коллектива наградила её почетной грамотой, дала пятьдесят пять рублей в конверте и устами нового секретаря парткома Пандюкова пожелала «здоровья и хорошего настроения на заслуженном отдыхе». Со здоровьем у Савичевой, как мы уже отметили, и на пенсии все оставалось, как сказали бы врачи, в пределах нормы, а вот с настроением сразу же не заладилось. И причины тому были не столько личные (к жизни на пенсии, в конце концов, можно было и привыкнуть), сколько государственные: страну нежданно-негаданно взвихрила перестройка ; на глазах расстраивался привычный и казавшийся безусловно справедливым порядок; магазины, и до этого не радовавшие глаз, окончательно опустели, цены на все выросли; с отменой цензуры обнаглела пресса; новые демократы всё настойчивее стали требовать многопартийности, ученые перетолковывали историю; послушать их, так и она, и всё её поколение жили зря, шли (и зашли) в тупик…

Савичева стала бояться наступления худшей для нее поры суток – ночей, когда, невольно бодрствуя, она оставалась один на один со своими невесёлыми мыслями.

Но в ту ночь Мария Павловна не столько мучилась бессоницей, сколько, не сомкнув глаз, думала о моментах приятных.

Два дня назад звонил Миша, сообщил, что сдал экзамены, собирается, конечно, приехать в Клинск; дату приезда, как всегда, скрыл – «чтоб был, мама, сюрприз».

«Может, сын уже в поезде, утром на станции Каменской пересядет в автобус»… (железная дорога проходила в шестидесяти километрах в стороне от Клинска).

Мария Павловна любила сына – и по зову природы (может, сильнее обычного «зов» она слышала еще и потому, что был Миша дитем не только единственным, но и поздним ), и за несомненные, вовсе ею не преувеличенные достоинства отпрыска. Михаил был высок, по-юношески тонок; плечи его, не испытав главных житейских тяжестей, еще не раздались вширь, не придали фигуре законченной мужской крепости, зато лицо… По отцовской линии на генеалогическом древе Савичевых среди ближайших к Савичеву-младшему ветвей, кроме русских (которые преобладали), были украинцы, греки и молдаване, и их характерные генетические следы можно было разглядеть на лице Михаила. Например, большие черные глаза с длинными ресницами, которые первым делом замечали половозрелые барышни, точь-в‑точь повторяли глаза покойной бабки-гречанки из-под Мелитополя, профиль же, несомненно, был профилем деда-молдаванина, не без основания считавшего себя потомком античных римлян.

…Мечты о встрече с сыном незаметно сменились воспоминаниями о вчерашнем выступлении в клубе кирпичного завода.

По какому поводу и как проходило торжество до ее речи, Мария Павловна восстанавливала в памяти нехотя и без интереса. Слабой тенью и будто окутанный туманом мелькнул и сразу же исчез наполовину пустой клуб; потом возник на трибуне докладчик – инструктор райкома партии Лопусов, что-то толковавший о «перестройке», начатой, как он назойливо все время подчеркивал, по инициативе партии; потом из тумана выплыл небольшой президиум за столом, застеленном двумя белыми простынями… Но вот картинки – будто объектив, рассматривавший их, кто-то, наконец, навел на резкость – заиграли деталями и цветами. Заведующая райкомовским агитпропом Зоя Михайловна Жукова, в легком шелке, лишь наполовину прикрывавшем ее в меру пышный бюст, встала со своего стула в президиуме и голосом звонким, хотя и несколько фальшивым, сообщила залу: «А сейчас, товарищи, перед вами выступит ветеран партии, участник великих строек…» Савичева недолюбливала легкомысленную (и даже, как ей казалось, глуповатую) Жукову, подозревала, что партийную карьеру та сделала по недоразумению или благодаря вовсе не обязательным для работы в райкоме достоинствам. Но на этот раз она простила Зое Михайловне и яркое платье с бесстыжим декольте, и фальш в голосе…

Савичева успела вспомнить первые слова своего выступления (как ей казалось, лучшего за последнее время), когда в дверях раздался негромкий стук. И сердце Марии Павловны, не успев испугаться, отозвалось на него до боли сладкой радостью.

«Миша приехал!»

Она набросила на плечи халат, бегом кинулась в прихожую, повернула в дверях ключ и – конечно же! – на пороге, улыбаясь, стоял ее сын!

…Какой разговор в два часа ночи?

– Прими душ.

– Отец спит?

– Дежурит… Я разогрею картошку. Не устал?

Нет, он не устал. Он даже готов хоть сейчас рассказать матери о своих приключениях в дороге.

Марии Павловне, конечно, хотелось узнать, почему сын появился в доме в столь необычный час, когда ни один автобус из республиканской столицы или со станции Каменской в город не приходит, – однако, сдержав нетерпение, она предложила:

– Сначала, сын, поешь.

Накрыла скатертью стол в гостиной. Через несколько минут на столе шипела сковородка с подрумяненной картошкой.

– Сейчас принесу тарелку.

Мария Павловна опять пошла на кухню, где в шкафу, прибитом к стене, стояла посуда, а когда вернулась, взору её предстала такая картина: ещё не остывшая сковородка была пуста, а Михаил, положив голову на стол, крепко спал.

Мария Павловна с трудом уговорила его раздеться и лечь в кровать.

Лучи солнца, упав на подушку, не разбудили Михаила, а, судя по улыбке, вдруг оживившей его лицо, только добавили увлекательности его утренним сновидениям.

А Мария Павловна, с большой сумкой и в новой белой кофточке, – она надевала её только по торжественным случаям, – в эту минуту уже шла на рынок.

Воздух улицы был прохладным, чистым, в нем ещё не было пыли – той, что скоро поднимут на разбитой мостовой шумные, коптящие черным дымом грузовики, – поэтому дышать было легко и приятно. Савичева радовалась утру, обдумывала покупки, которые она сделает сегодня, и по привычке, укрепившейся в ней в последнее время, подсчитывала предстоявшие на ближайший час расходы. Делала она это не потому, что отличалась бережливостью или жалела деньги, а в силу того угнетавшего её обстоятельства, что жалеть-то в сущности было нечего: пенсий, которые получали они с мужем, и зарплаты Владислава Владимировича в те дни едва хватало на еду.

Читать дальше