Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

– Спасибо вам, Григорий Андреевич.

– За что?

– Ну как же – день рождения вот, хлопоты, время…

– Какие хлопоты, ну что ты, право! Ты пойми: мое удовольствие, хоть и слово не то, от этого всего в сто раз твоего больше. По одной простой причине. Ты понимаешь, по какой. Это тебе – спасибо.

– Не за что. И вот, Григорий Андреевич, я вам еще хочу сказать…

– Что такое? Не так что-нибудь? Что не понравилось?

– Нет, все отлично. Только, Григорий Андреевич, я ведь мужу не изменяю…

Лучшей паузы не держал и сэр Лоуренс Оливье в Шекспире самом затейливом. Потому что играл, а тут не до игрушек было, – так легким тычком останавливает сердце противнику кимоносистый сэнсей, так айсберг мимоходом топит «Титаник», так огненным бабахом взрывается на взлете «Челленджер». И как – теперь?

– И что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, только то, что сказала. Может быть, я пойду уже?

Еще пауза.

– Ты, дорогая, конечно, думаешь, что вот я теперь надуюсь – владыка омрачился, что жизнь твоя переменится к худшему, и всякое такое. Да, так ведь думаешь?

– Естественно. А по-другому – бывает разве? Что тут думать?

– Ты ошибаешься. И даже не знаешь, насколько сильно ты ошибаешься. Ничего не переменится. Все как было, так и будет. Просто потому, что ничего перемениться не может – я не смогу относиться к тебе по-другому. Извини уж. Не смогу и все. Так что – не переживай. Все будет хорошо и даже лучше. Ты просто – будь. А я – я буду на тебя смотреть. Это уже – много. Для меня. Ты меня хорошенько поняла?

– Да. Правда, пойдемте – поздно уже, пора.

На улице Григорий Андреевич усадил Марину в остановленный случайный автомобиль, строго предупредив шофера и дав ему денег, – не будь разговора, его, его-то , изувечившего, он повез бы Марину до ее дома сам – на служебной, на такси, да хоть на вертолете, но так – сидеть всю дорогу молчать, от обиды помирая? Хотя чего тут особо обидного, наоборот – честно… Насильно мил… Нет, обидно – зачем же так, по морде-то сразу, – «ничего не сделал, да, слушай, только вошел»… Ага, и вышел… Гвоздика за ухом… Черт! Стыдобина. В служебной своей машине, едва успевшей тронуться, Григорий Андреевич достал телефон, выщелкнул нужный номер – гудки. Не будет говорить… Нет, услышала.

– Да, – усталый голос, ну что, мол, тебе еще, достал!

– Ты хоть понимаешь, а, понимаешь, как ты мне, такое сказав, дала почувствовать мой возраст, а? – сорвался, вот черт, сорвался, зачем?

– Да. Понимаю.

– Да?

– Да.

– Ладно, спокойной ночи. Отдыхай хорошо. Спасибо тебе.

Это нынешнее поколение, зажав мобильник ладонью, нажимает все кнопки большим пальцем, наощупь и наверняка, не глядя, а Григорий Андреевич тыкал в клавишки правым указательным, держа телефон левой рукой. Это нынешнее поколение – не он – может вернуть, исправить, перенажать, он не умел, ему это никогда не было нужно, многое за него делали другие. Сейчас он об этом пожалел, потому что, яростно вбивая палец в холодный пластмассовый свет, умудрился стереть мобильный номер Марины. А может быть, это кто-то, да нет, не кто-то, а тот, кто – тот, кто почти всю его жизнь оберегал и холил желание грешить, торопил наслаждаться безмерно и безнаказанно, может быть, это он тюкнул ненужный раз Григорьевым перстом в забытый сразу квадратик? Нечего, мол, нечего отвлекаться… Куда, дружище, разогнался? На кой тебе ляд эти штучки – спокойней, спокойней, да подыши глубоко… Ну ее – ишь, понимашь… Так тебе плохо, что ли?

А потом была Пасхальная ночь високосного года. И было Пасхальное утро, когда он понял, что с ним происходит, и принял это на веру.

С Мариной Григорий Андреевич помирился, не откладывая; и не спешил бы он, да без нее-то – пусто, незачем все, тошнота долговая, топь, обморок. Девушке было приятно его внимание; он стал очень аккуратен и сдержан – в словах, в жестах, смотрел и то – не царапая. Обожания не прятал – не спрячешь; Марина привыкала к нему, к восторгу и любовной блажи в его глазах, теплела, начали, наверное, мелькать какие-то в ее заглазье картинки – как от этого уберечься? – нету средств, предохраняющих от воображения. А уж если на женщину так смотрят, как смотрел на нее нестарый этот еще мужчина (вот дурачок – да что ж он, не видит, что ли, – мне это нравится все!), начинает где-то там, внутри неразгаданного никем женского ее естества, мало-помалу, быстрей и быстрей – не остановишь, раскручиваться маховичок вечного двигателя любви: вот и кровь согревает по-новому, вот мурашки бегут по руке (и ноге) от дыхания с шепотком в ухо ждущее, вот налилась надеждой сладкой душа, вот и сердце частит от касания нежного, – да он меня и вправду любит! Никогда бы не поверила…

Григорий Андреевич не стал налагать на себя епитимью, – он просто отказался видеть, слышать и чувствовать всех женщин – как женщин, кроме Марины. Вспоминал древнее: «Адам, а ты меня будешь любить? – А что, разве есть варианты?» Какие, к черту, варианты? Вот именно – к черту варианты! Ему звонили, напоминали, плакались – мимо. К черту. Без обид. А как без них?

– Здравствуй, солнце мое…

– Привет.

– Гришенька, я ведь соскучилась…

– Ну, что ж поделаешь…

– Так, значит?

– Значит, так.

Или так:

– Дорогой мой, а ты не забыл вообще про мое существование?

– Знаешь, извини – забыл.

– Ну, хамлетон… Может, вспомнишь?

– Ты не обижайся.

– Буду.

– Не надо, ни к чему. Пока.

– Пока…

Или:

– Ну как ты?

– Спасибо, надеюсь, и ты – неплохо.

– Плохо.

– Что-нибудь случилось?

– Вот именно, что ничего не случается. И никто.

– Ну уж – никто…

– Кто, никто… Ты-то не случаешься! Или случаешься, да не со мной.

– Ты, давай-ка, тон этот брось. Что за дела?

– Это кто – давайка?!

– Так. Ты что хотела?

– Что обычно. И сейчас хочу.

– Вот и хоти. Это не вредно.

– Я тебе вот что хочу сказать. Знаешь ведь – я цитаты люблю, так вот, по Чехову, буква в букву, но иносказательно: «Разница между временем, когда меня драли и когда перестали драть, была страшная». Страшная, понял?

– А ты не бойся.

– Я тебя ненавижу.

– А я тебя – нет. Будь здорова.

Звонок. Звонок. Звонок. Звонок. Звонок. Эсэмэска: «Возьми трубку, пожалуйста!» Нет уж. Баста. Финита. Финиш. Он же – старт.

Через пару недель Григорий Андреевич заболел. Гулящий какой-то вирус крысиными когтями скребся в бронхах половины Москвы, – начало июня было холодное, ветерки и ветрилы с удовольствием походя рвали растяжки на Садовом кольце и Тверской, соревнование же между голубями и дождем неизменно заканчивалось к вящему удовлетворению монументов, и даже Достоевский – «памятник русскому геморрою» перед Библиотекой отмыто блестел глубоким и тяжким раздумьем. Григорий Андреевич промаялся в своем уютном кабинете весь понедельник, накачиваясь разноцветной лекарственной гадостью, во вторник стало еще хуже – ложись да помирай, и пропуск рабочих дней по нетрудоспособности стал неизбежным. Пес бы с ним, думал он, обойдутся и без меня недельку, в конце-то концов – могу я заболеть или нет? Можешь, можешь, отвечал он себе, – только что ты врешь: обойдутся – не обойдутся… Без Марины столько времени – можешь? Не знаю… А ты подумай. Чего тут думать – не могу.