Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

Начали щелкать машинные двери, подходил народ – разъезжаться. Много молодых, ох как много, ох каких молодых, они сбивались в группки – ржанье, гогот, мат плебейский, подначки, по оттопыренным девчачьим задницам хлопанье: «Поедем, поедем, Галка, разговляться, – нас всего четверо…» – «Говели вы, как же… Постились, а то, гы-гы, со вчера… Напугали, что ли, вон Олька тоже поедет…» Из езженного джипарика вышла нестарая, толстая и сильно раскрашенная тетка, встала у капота, глядит в поле. Открылась задняя дверь – раз, раз, раз – выскочили трое девиц, юбки короткие, ноги голые, на каблучках. Встали, на машину откинулись, коленки скрестили – кому, господа хорошие, компанию составить на ночь праздничную? Двое мужиков у белого «вольво» с другой стороны дороги оглянулись, потоптались чуток – пошли договариваться. Постыдились бы, подумал Григорий Андреевич, у церкви-то прямо – чересчур. А сам, а сам, засовестился он, вокруг храма шел – о Боге нешто думал, – нет ведь, о плечах душистых, о руках нежных, о глазах серых лукавых – ох-х… Как там Товстоногов-то гудел-похрипывал: «Только я глаза закрою – предо мною ты встаешь, только я глаза открою – над ресницами плывешь…» Да-а… А пловчиха-то, что в бассейне, краснея, здоровается – недурна, экий танкер нефтеналивной, – нет, тяжела, ворочать замучаешься. Да и ни к чему это, – не она плывет над ресницами.

Дымчатая весенняя темень распахнулась, когда они подъехали к даче, включенным на участке прожектором, – младшая Григория Андреевича дочка расстаралась. У нее была в гостях подружка Саша, соседки Наташи дочь. Расцеловались, конечно, троекратно, с дочерью по-отцовски, с подружкой – не совсем по-отечески, а той – хоть бы хны, с нашим удовольствием. Наташа уехала завезти мать к себе, потом вернулась. Стол был уже девчонками – по двадцати одному годику цыпочкам – накрыт, – Григорий Андреевич рассказал им, как, куда и что, заранее. Жена его осталась в Москве по каким-то своим ученым делам; куличи на эту Пасху были поэтому покупные, итальянские – невкусно, кексы резиновые. Зато – горкой на фарфоровом блюде – луковой шелухой крашеные яйца, огурчики-помидорчики-зелень, крупно ломаный свежий хлеб, осетринки-балычки, мяса разного, сыры, закуски-заедки, соусы – вдохновляет налить по первой, полненькой.

– Девочки, кто что будет пить? Знаете старую мудрость – вечеринка удается, если девицы споперва по сто пятьдесят коньячку примут, тогда – все отлично… Так что?

– Я – «Малибу», – это дочь.

– Я тогда тоже, – это Сашка, явно которая от коньяку не отказалась бы, кабы не тут же сидящая мать. Это уже бывало.

– Наташ, а ты?

– Я не знаю даже, мне бы полегче что-нибудь.

– Так чего? Здесь ведь, как в Греции, всё есть… – Григорий Андреевич вздохнул, глаза увел к зарешеченному окну. – Жалко, не все…

– По маменьке соскучился? – дочь, ехидная.

– Знаешь, вот есть «Мутон Ротшильд», «кадэ», конечно, но две тыщи третьего, Бордо, чистый вкус, кислоты ни грамма, – давай?

– Давай.

– Ну и славно, а я тогда, с вашего позволения, водочки… – налил из хрустального графина полную высокую и узкую рюмку; широкожерлых не любил – чего пасть разевать зазря.

– Папенька, а ты же виски пить собирался вроде? Или коньяк? Чего ж?

– Не знаю, так как-то… Ну, с кем стукнемся? – Григорий Андреевич взял в обе руки по крашенке, выставив острые их концы между согнутыми указательными и большими пальцами. – Ну, девчонки, вперед! – Хрумк! Хрумк! – раскололи… – Так вот, значит, разбили папашке оба яйца – и правое, и левое… Христос воскрес, девчонки!

– Воистину воскрес! Воистину… – выпили.

Он облупил шелуху, макнул яйцо в соль, взял огуречную дольку – положил на тарелку, не откусил. Налил еще – полную.

– Дамы, с праздником! – выпил. – Я вот, в церкви были, – монахини там, натуральные, в черном, в скуфейках, – как это называется, на головах? Я так помыслил, филологически: красная девка, красивая – клубничка, да? А черная, ну монахиня или, скажем, ищущая…

– Чего ищущая? – спросила Наташа, давно уже любые поиски прекратившая, – недосуг ей было – искать.

– Чего, чего… Того… Бога – чего… Ну, все равно. Так вот, черная, значит – черничка. А южанка, допустим, выпуклая, та – ежевичка…

– А сам ты кто? – Наташа прищурилась на него, усмехаясь. – Огурчик?

– Огурчик, да, только малосольный уже, не свежий. Словами-то вообще прыгать – легко, чего легче… Вот вам – гейша, гойша, нет, это неправильно, вот – Мойша. В смысле – Ветхий Завет. Гойка. Койка. Или вот у князя нашего Юрия половецкая, что ли, жена была. Кончака звали, – славное имечко… А тут недавно одним глазом волейбол смотрел бабский, пардон, дамский – слышу фамилию: Попович, хорватка, не космонавт Попович, а Попович, – на первом слоге… Поглядел, да, точно, Попович, соответствует.

– Дядя Гриша, – спросила Саша, – а что, правда такой космонавт был?

– Да-а, плохо мы еще воспитываем нашу молодежь, – сказал Григорий Андреевич голосом товарища Саахова. – Вот, Наташка, видишь, разница какая поколенческая, а ты говоришь – огурчик…

– Ну, если действительно поколенческая, – мурлыкнула Саша, – тогда, пожалуй, без разницы…

– Сашка, фу! – Наташа даже ладошкой по столу прихлопнула.

– Нет, дядя Гриш, правда, я когда другим про вас рассказываю, байки ваши всякие, ну, разное, я тогда говорю, что вы – мой крестный, а то долго объяснять, кто, что… Можно?

– Нет, папик, это здорово, пусть, соглашайся!

– А я что – против? – внятно поглядев на Сашу, сказал Григорий Андреевич. – Крестить я тебя не крестил, а доведись – окрестил бы, век бы помнила… Только куда уж мне, старому-то грешнику, молоденьких – да из купели… Да еще в какую веру ты моим посредством обратишься – гляди-и…

– Вера – ладно, это уж как-нибудь, а вот что – замуж она все-таки выходит в августе, – расстроенно распустившимися узкими губами Наташа прижала бокал, глотнула, оскалилась вымученно – жалела дочь.

– Сашка, это за кого, – пророкотал возмущенно Григорий Андреевич, – за лоха твоего милицейского, за сержанта местного? Да ты что!

– Ну и что… Он меня любит, вот, и я его! Вам-то всем что – жалко, что ли? Или завидно?

– Завидно? Обидно, вот что, за тебя обидно! Наташка, ты меня извини, – Григорий Андреевич уже побагровел несколько от трехсот без закуски – залить печаль, – я ей прямо скажу! Обидно, Сашка, жалко мне…

– Чего жалко, чего? – у девушки тоже начал разъезжаться рот, как у матери, – вот-вот взрыднет.

– А вот чего – жалко, что морда твоя распрекрасная, сиськи неразмятые и прочая задница на шармака балбесу достанутся, да еще с московской пропиской! Вот именно – с пропиской твоей! Нашла б кого подостойней… У него ж, кроме лысого, мозгов половник не наскребешь, – Григорий Андреевич помахивал согнутым пальцем, воздевал руки – что твой старообрядец на амвоне.