Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

– Запись – завтра. Утром. Контроль усильте.

– Слушаюсь, Юрий Владимирович.

Уехали.

На следующий день в Москве прошелестели разговоры о том, как здорово Джуна подлечила Генерального, просто чудо какое-то; спите, жители Багдада – все спокойно…

А утром этого самого дня, ноября восьмого, в половине девятого, за завтраком, Виктория Петровна, любопытная, как и все жены, хоть царя, а хоть золотаря, уже уколотая инсулином, спросила:

– Лень, а кто вчера к ночи-то приезжал? Ничего не случилось?

– Знаешь, Вить, – вздохнул Леонид Ильич, – привезли мне вчера пророка все-таки. Сколько просил…

– И что? – Виктория Петровна не очень и удивилась, привыкла, что нет в этой жизни невозможного.

– Ну что, что… Все тебе рассказывать, что ли? Не будет войны, не волнуйся.

– А ты?

– Что – я?

– Ну, все-таки…

– Я про это не стал. Не хочу. Вот что интересное сказал – что он потом с Галей дружить будет. О как! А как, когда – я забыл спросить, другого важного много… Ну, это – может, она с кем только… И вот еще что сказал, непонятно как-то, что вот у него голова пустая и что мы все без царя в голове живем… А я? А что потом царь-то появится, ну, в голове, но цари-то уж другие будут… А головы не станет… Не верю я… Зря все, что ли? Какие цари? Ладно… Поеду, Вить, в Завидово, на воздухе отдыхается лучше… Цари…

Восьмого вечером и девятого в середине дня Генсек стрелял с вышки в кабанов, прибегавших на поляну за щедро разбросанной морковью, потом вернулся на дачу, за ужином съел три куска жареного налима, принял снотворное, лег спать и не проснулся. Первым из соратников прибыл к телу тот самый, высокий, в очках. Он побледнел немного, взглянув на покойника. Власть принял уже спокойно, не бледнея, – как будто знал – надо. Конечно, знал.

Сергей Петрович, Темный, слово сдержал, причем, надо полагать, он его не нарушил бы, даже имея приказ соответствующий; такие не врут – незачем. После трех операций, две из которых делали Петеньке в присутствии самых могучих медиумов, поддерживавших с ним контакт мысленный (пациент хирургов сам направлял), и долгой химической прокачки хилого его организма сказано было твердо – все, лучше не будет уже. Хватит. Пациент Петров превратился в не сильно быстро, но соображающего мужичонка, временами загорающегося лихорадочной скороговоркой – невнятица! – и надолго затухающего, мрачноватого, вялого, на взгляд – противного, часто со слюнями на подбородке, обросшем редким и жидким волосом. Когда Сергей Петрович спросил Живого, где устроить его и как, «сами понимаете, при соблюдении необходимых предосторожностей», тот, подумав недолго, сказал:

– А туда, где тихо. Тихо где, – видно было, что Петеньке нравится управляться собой своевольно, без пытки потаенным бытием.

– Ну, тише всего в тюрьме. Отличные могу предложить варианты, – природное ехидство Сергея Петровича и не собиралось прятаться. Его наступало время, страшное да смешливое.

– Ты со своими шуткуй. Ну?

– Монастырь еще хорошо, там рады будут – клад-то какой, в старцы можно – Жития читать, в церкви сейчас опять на старцев спрос, как что – к ним… Да что, да как… Конкуренция, правда, высокая. Мало, мало жаждущих жизни праведной, святоотческий пример надобен…

– Тебе бы в юроды.

– Надо будет – пойду. Ладно, пошутили. Так что?

– А вот что – в Добрыниху. Там поживу. И тебе – без хлопот. Так?

– Пожалуй, и так. Может…

– Нет.

– Хорошо. Прощай.

…На два почти десятка лет остался Петенька в Добрынихе. Его никто не трогал – велено было, а и он ни к кому не лез. Поначалу – долго – привыкал Петр Петрович к новому для себя житью, радовался перетеканью окружных рощ из лета темно-зеленого в разноцветную осень, потом – в черно-белую зиму, прораставшую все-таки нежно-салатовой рябью берез и сафьяновыми лопушками мать-мачехи по овражным уклонам. Только в лес не ходил, никогда, а так – жил и жил, телевизор даже смотрел время от времени. Потом привык и опять – жил и жил, чего не жить, – жизнь-то вечная. Так он думал, а может, и знал, Петенька. Иногда приходили в дом скорби сытые батюшки из ближнего храма Отрады и Утешения, гоняли чаек, а когда и закусывали с медицинскими начальниками, незаметненько так рваную разговорную тропку выводя на странности причудливые, кои ущербным от Бога свойственны, – а вот, мол, про Петрова вашего поговаривают… Да что вы, что вы, у нас такого сроду не было, – Ивановы вот, Сидоровы – интересуетесь? Да нет, это так, к слову, – прихожане толкуют… А-а, ну-ну, чаю вот еще не согреть ли? Или – наливочки смородинной?

Постепенно дичала в России жизнь, дичал парк вокруг сумасшедшего дома, дичали санитары и пациенты, и ветер, ветер, многие до того года казавшийся прирученным, одичал до частых бурь и ураганов даже; кормить в Добрынихе стали совсем плохо, почти никак, тоже – вонюче до дикости. Покатились по стране, сминая ее и перекручивая неразгрызаемыми узлами, вьюги людские и вихри нелюдей – знай подбирай раскиданное, под сполохи грозовых зарниц засевая родные просторы плевелами лихолетья и усобиц, которые прорастали разбоем, скотством и бедностью. Плохо стране, где царь – пьяный дурак. Ур-рр-я-а! Сердцем выбирай, сердцем, – голова – к чему? Был бы хвост – вилять…

Приступил бы, наверное, голодать и Петенька, привыкший было к относительной сытости, – на кашах овсяных и манных он раздобрел без движения нужного, а слушать его мало было охотников, – своего бреда немерено. Но вот – всполошились как-то в Добрынихе, мыли, мели и мазали – а зачем? А вот зачем – по-Петенькину вышло, а как же. Привезли к умалишенным бывшецарскую дочь Галю, Галину Леонидовну – упокоиться на старости лет от алкоголизма и женской несытости. Да ведь разве вылечишь? Да и надо кому? Вот разве Петенька – тот стал ежеденно навещать распухшую старуху, толковали они подолгу, интересно так – каждый о своем, и обоим нравилось, тут и кормился Петр Петрович. И никто, кроме него, чуткого, не замечал, не видел, как приблизился, подполз к зданиям красного кирпича Лес. Не соснами рыжими, не дубами раскидистыми – нет, нет, нет… Чахлыми осиновыми перебежками, засадами ольховыми, липами да папоротниками, дикой ежевикой сладкой, лужами и болотцами – окружал… А Петенька-то знал, ведал да чуял: ото всего в мире бренном убежать можно и должно Духу Незримому, ото всего; от Церкви Божьей – просто: не соглашаться, и все тут; от Темноты власти гибельной – да вот хоть здесь, в Добрынихе, с придурками вровень, – не желай большего и на тебя небось не позарятся; ото всех людей еще проще – плюнь на них и плюй почаще, – им ведь так только и нравится, чтут. А от земли, от грязи гниющей, жизнь дающей и в себя вбирающей, ни плоти не убежать, ни духу – не оторваться, сколько ни воспаряй. Так уж тут все устроено. Такое место. Петеньке – с новой-то головой – просто хотелось быть. Увидев как-то в охранной будке неприметного дедка в разбитых валенках, мирно что-то льющего сторожу в стакашек из солдатской фляжки, того самого – «Я – Лес, лешачок…», Петенька решил – пора.