Елена Крюкова - Царские врата

– Есть.

– Сколько?

– Двое. Тоже – мальчики. И замечательные.

Дежурила акушерка Римма, такая славная, татарочка. На работу в хиджабе приходила. Добрая; угощать любила; все притаскивала нам горячие беляши домашние. Приговаривала: ешьте, девочки, сама сготовила, в кипящем масле сваренные! Да, беляши были у Риммы – пальчики оближешь. Не только оближешь, но и отъешь.

А я так и не научилась беляши по-татарски готовить.

Не думать. Убираться надо, а не думать, мать!

– Алена! – крикнула Римма, всовывая голову в дверь предродовой. Я мокрой тряпкой вытирала пыль с подоконников. Две бабы – одна молоденькая, другая постарше – лежали, подняв колени под одеялами, на койках, глядели напуганными глазами.

– Да! – Я подняла голову, тряпку в руке сжала.

– Аленка, слышь… Дохтур наш седня пораньше домой собрался… а у меня, слышь, родня приехала из Казани… десять лет не видались, ой! Подежуришь немножко за меня, да, Аленка? Я седня в ночь, я приду, приду потом… только вот своих встречу… дохтур не узнает… Ты ж ему не скажешь, правда?

– Иди, Римма, иди! Ни о чем не волнуйся!

– Бабеночки, ну как вы? – бодро воскликнула Римма, оглядывая рожениц.

– Ничего! – Молоденькая запрокинула голову. – Когда схваток нет – просто здорово!

Римма обернулась ко мне. Зашептала таинственно:

– Вот этой, молоденькой, у ней первые роды, дохтур симуляцию сделал… Побоялся, долго будет мучиться, а так – с симуляцией – быстро родит…

– Со стимуляцией, – сквозь зубы выдавила, поправила Римму девочка. Закатила глаза. В одеяло вцепилась.

– А-а-а! О-о-о-ой…

– Ори, ори, – добродушно сказала Римма, – пока я здесь, я у тебя и ребеночка приму! А эта, – она исподлобья поглядела на бабу, что постарше, – эта старая… будет кряхтеть – еще ой сколько… И симуляцию делать отказалась…

Роженица постарше молчала. Тени, темные крылья ходили, летели на дне ее широко открытых глаз. Не кряхтела, не орала. Сжимала кулаки, руки вытягивала вдоль тела.

– Бродяжка с вокзала, – зашептала мне Римма на ухо. – Вчера привезли. Старая, роды – первые. Куда его денет, младенчика-то? Отдавать в приют не будет. Сама, говорит, выкормлю… и выращу… На ней лохмотья были – ужас! Сожгли во дворе. Халатик вот ей дали… я – из дома – платье принесу… подарю…

Вокзальная тетка лежала тихо, закрыв глаза. В одиночку боролась с болью. Понимала – говорят о ней.

– Римма, ты иди, – сказала я. – Без тебя справлюсь. Иди.

Стемнело. Под потолком зажглись белые длинные лампы. Я осталась в сомнительном отделении одна, с двумя роженицами.

Первая, молодая, все кричала. Кричала дико, надсадно; умолкала, дышала тяжело и хрипло. Я часто заглядывала в палату, проверяла.

Однажды поглядела – молодая спала. Раскрыв рот, по-настоящему спала! Я даже присвистнула от удивления. Вот это да! Уже наработалась, что ли?

– Схватки у нее куда-то делись, – тихо, прокуренно-хрипло бросила бродяжка. – Сперва приходили как часы. Каждые двадцать минут. А теперь вот – пропали.

– Ну и ладно, – бодро сказала я, – вот и отдохнет.

– А может, это плохо? – спросила бродяжка. Я тайком оглядела ее лицо. На цыганку похожа: смуглая, щеки в морщинах, волосы иссиня-черные, как вороново крыло или чернослив.

– У каждой бабы свои роды, – сказала я как можно веселее. – Ты-то сама как? Скоро будем рожать?

Я произнесла это важно, как заправская акушерка. Бродяжка поморщилась.

– Откуда знаю. Тянет внизу живота. Схватки через пять минут.

– Через пять? Так часто?

– Ну да. Вот опять.

Отвернула голову. Закрыла сливины глаза. Дегтярные волосы крылом накрыли щеку.

– Слушай, а ты не…

– Ребенка примешь, – сказала она хрипло. Подняла колени, почти к подбородку, откинула одеяло, волчьим воем завопила! Руки раскинула, хваталась за железные края койки, будто в лодке плыла тонущей и за борта отчаянно держалась!

– Помогай!

Мокрые смоляные волосы змеями вились вокруг головы.

Девчонка с другой койки ошалело смотрела на нас обеих.

– Давай в родовую! – крикнула я и схватила бродяжку за плечи.

– Как я встану?!

– Просто! Держись!

Я просунула руки ей под спину. Она послушно встала. Босыми ногами ступила по холодному полу – шаг, другой.

Добежали. Дверь. Распахнуть. Стол. Высокий! Бродяжка держала живот обеими руками

– Лезь! Я тебя подсажу!

Я обхватила ее тяжелое тело руками и стала толкать – вверх, наверх.

– Ложись!

Живот шевелился, дышал, дрожал.

Стеклянные шкафы. Опасные инструменты. За прозрачной дверцей шкафа я увидала на лотке тонкие лезвия. Скальпели. Бродяжка хрипела. Я зло ударила локтем стеклянную дверцу. Осколки посыпались на пол. В дыру с острыми зазубренными, колкими краями осторожно просунула руку. Кинулась к родильному столу.

– Погоди… Сейчас!

Легко ударила, полоснула по коже, по теплому, живому, белому, розовому.

Хорошо, не задела лезвием головку. Ход в жизнь свободен.

Ребенок выскользнул наружу стремительно, скользкая, красно-розовая, горячая мокрая рыба – я успела подхватить его.

Мальчик. Мужчина. Солдат.

Не надо – чтобы солдат. Не надо.

А тебя никто не спросит, надо или нет.

Я сорвала с вешалки белый чистый халат. В халат его завернула. Он перестал орать. Бродяжка лежала тихо. Не шевелилась.

Что, и мать заснула, что ли?

– Погляди, какой у тебя сынок…

Сливовые глаза медленно раскрылись. Косили. Дрожали. Стеклянно, горько плыли слезы.

В дверях стояла Римма. Акушерка, тяжело дыша, глядела на меня, на родильницу, на ребенка у меня на руках.

– Ты молодец, – сказала Римма. Губы ее прыгали. – Нажми ей на живот, послед выйдет. Ты на акушерку училась, что ли?

– Нет. Не училась.

Меня колыхали крупные, холодные волны. Будто бы плыла в ночном море, в одинокой лодке, под дрожащими звездами, все плыла и плыла, и не было мне спасения, и не было прощенья.

Я уже взрослый.

Я взрослый, а она – маленькая.

Она стареет – и кажется мне все меньше. Она кажется мне совсем девочкой, особенно когда сидит за кухонным столом вот так, чуть сгорбившись, и на коленях у нее – миска с тестом, и она одной рукой, ловко, смешно перебирая пальцами, будто птичку за крылья хватает, месит тесто. Мне пирожки хочет печь – знает, что я люблю пирожки. Ее пирожки смешные, похожие на птичек, с клювиками.

Мама! Мама! Я очень люблю тебя.

Мы с тобой одни живем, без отца. Ты все мне про него рассказала. И про себя тоже. Я должен был восстать против твоей прежней жизни; но я не восстал, не проклял тебя и не ушел от тебя. Я люблю тебя еще больше.