Елена Крюкова - Царские врата

Мама, где ты сейчас? Я не верю, что ты в земле. Ты не в земле!

Вчера пришел врач. В лазарет привели. Смотрят… повернись туда, повернись сюда… копаются во мне, как в ящике с картошкой. Ну и что высмотрят, думаю? Хотя знаю: высмотрят, конечно. Мне хуже и хуже. День ото дня.

Боюсь смерти, мама. Надо не бояться? Был бы старый – меньше бы боялся.

– Какой ты бледный, сынок. Болеешь?

Отвечать нельзя. Надо затаить дыханье и слушать.

Рука ведет по волосам. Нежная, без веса рука.

Легкие шаги обвивают легкой петлей. Сердце маленькое, детский резиновый зайчик. Деревянная уточка, когда-то так ее любил, а потом сломал у нее хвостик и клюв.

– А я перед больницей как раз пирог сделала – как ты любишь, с вишней. Думаю: пирог сделаю, а сыночка моего вдруг и отпустят. Все неправда. Не мог ты убить. Ты такой добрый мальчик.

– Мама!

– Повинись, если что. Ну не звери же люди.

Ты сама лучше других знаешь, что звери. Уйдешь сейчас?

– Дай поцелую…

Тепло ее губ, ее щеки.

Такой хороший сон.

Открыл глаза. Храпят. Вонь. Серая дверь. Голые ноги – с нар – висят над лицом. Люди. Это люди. У них тоже были матери. У кого-то матери живы. У тех, кто нас будет судить и приговаривать, тоже матери есть.

Мертвая лампа под потолком похожа на елочную игрушку. Ее бок блестит и серебрится. Лунная, зимняя ночь там, на воле.

Они все-таки пустили ее ко мне.

Она мне потом сказала: я знаешь сколько времени у ворот тюрьмы провела? Не знаешь. И не скажу. Ну, я догадался, конечно, как все это могло быть. Хорошо еще, какой-нибудь вертухай не предложил ей кое-чего. А может, и предложил.

Пустили ее ко мне не в камеру, конечно. Кто ж в камеру со свободы пускает! Да еще не родственницу.

Удивился немало, когда пришли и сказали: собирайся, иди.

Откуда знал, что Саня приехала? Ничего не знал. Иду по коридору, чувствую: сзади глазами расстреливают.

Заводят в комнату пустую. В комнате – ни дивана, ни стола – ничего; даже окон нет. Склеп такой. Замуровали, что ли, смеюсь? А они мне: жди здесь. И молча уходят.

Посреди пустой комнаты – стул. Обычный, четырехногий. Черной кожей сиденье и спинка обиты. Старинный. Как дореволюционный. Или сталинский. Медные кнопки в черную кожу воткнуты.

Огляделся еще. Никаких орудий пыток вроде нет, сам про себя смеюсь. Может, обойдется. Дверь скрипнула. Открылась. Оглянулся я. Вошла девочка. О, черт, думаю, детей ко мне ведут…

Лампа тусклая под потолком. Рассмотрел! Саня Щелокова!

Как бросился я к ней!

– Саня, Санечка, – говорю, сам ее тискаю. – Санька, ты! Как тебя ко мне пустили!

– Вот так и пустили, – а у самой в глазах слезы, – вот наконец пустили…

– Ну вот, – говорю, – ну иди сюда! Вот – садись! – На стул показываю.

– Нет, ты садись…

Сел. Хлопнул себя по коленям.

Она села мне на колени. За шею меня ручонками обхватила. Я ее обнял.

– Ванечка… Как ты тут? Тебя тут хорошо кормят? Не бьют?

– Да нет, не бьют, ну что ты болтаешь. – Я крепко обнимал ее, и слышал, как у меня сердце бьется везде, даже в ногах и в плечах. – Меня тут даже лечат. Хвораю немножко. Ну, да ерунда все.

– Правда! Ерунда! – Она засмеялась. – Тебя выпустят – и поправишься! А что у тебя?

Ну не говорить же ей было, что у меня.

– Да чепуха, – сказал я как можно бодрее. – Пройдет.

– Ты прости, я ничего не принесла. У меня – отняли! Там еда, кулечки всякие, вкусности. Обыскали… И отняли. Только тогда пустим, сказали. А то ты ему вдруг нож принесешь. Или пистолет.

– Пистолет – это бы классно было, – весело сказал я. – Пистолет, здорово было бы! Представляешь, ты в трусиках проносишь мне сюда пистолет! И мы с тобой…

– Что?

Глаза ее горели, как у ребенка, что слушает сказку.

– Мы бы с тобой убежали отсюда! Я бы на охрану пистолет наставил…

– Как в плохом фильме!

Она уже хохотала. Так хорошо смеялась.

Я все крепче ее к себе прижимал.

– Ну как там, на воле, Сань, скажи, а? Люди ходят, по улицам, да?

– Ходят! Еще как.

– Как там наши?

– Кузя заходит… Бес тоже заходит… Бутылку приносит. Сидит со мной, с бабушкой. Вспоминает… Пьет. Ну мы, конечно, не пьем. Вернее, пьем чай.

– Саня, а мама моя как?

– Мама?

Саня странно, туманно поглядела на меня. Я испугался ее глаз. Больше ничего не спрашивал.

Она вздохнула еще, раз, другой – и еще крепче меня за шею обняла. Ее лицо напротив моего. Тонко-куриные бедрышки, ножонки под тонким платьем.

Я уже целовал ее. Жар, влага, волна речная. Бедное, бешеное сердце.

– Ванечка, я давно…

– Что – давно?

Голос пропал.

– Хотела…

Ее дрожь. Узкая птичья грудка.

Моя дрожь. Моя восставшая дикая сила.

– Ты сиди, я сейчас… Не смотри…

Я закрыл глаза и видел, как она стаскивает легкое платьишко. Бросает в угол детский, на пуговках, лифчик. Голая девочка моя. Тяжело дышу.

Моя свобода. Моя жизнь. Вся, оставшаяся мне.

Сохрани мое счастье, помни всегда.

Сидел на стуле, она на мне.

– Саня…

Играли в огненной воде, две рыбы. Обнимались крепко, жадно. Перевивались телами.

Переплелись. Одно.

Сейчас разорвемся и станем опять поодиночке.

Сейчас войдут и засмеются над нами. Плюнут в нас. Выстрелят.

Жизнь невозможно поймать, накрыть сетью, остановить.

Только выпустить на свободу.

Лети. Ты свободна.

– Как хорошо…

– Да.

Молчали. Запомнить вкус, запах друг друга. Помнить все.

– Ваня. Вань, а ты разве не помнишь? Маму твою похоронили. Ты пьяный тогда был. Меня первый раз поцеловал.

Я глядел, как она быстро, грациозно одевается.

– Ты как солдат… Как в армии…

– Да. Я такая.

– Бойкая. Ты… не жалеешь?

Смешно сморщила нос.

– А нас тут никто ни в какой глазок не подсматривал? В темнице этой?

– Ну если даже. На здоровье.

– Видишь, как все вышло.

– Да. Прекрасно вышло все.

Я вспомнил, что она мне сказала. Про мать.

– Саня, а ты правду про маму сказала?

Слышал, как бьются сердца.

С лязгом открылась дверь. Голос ударил нам в спины:

– Ну че, голубки! Свидание окончено! Наворковались?

– Доктору скажи спасибо, – шепнула Саня мертвыми губами. – Это он меня пустил.

Пошла к двери. Крикнула:

– Я буду ждать тебя!

Я сама не ожидала, что так получится. Вот получилось. Бабушка говорит: все к лучшему. Я однажды утром почувствовала. Не поняла сначала. Все вокруг меня поплыло, весь мир поплыл. Вдаль. Как на лодке. Или это я сама на лодке поплыла. В невесомости. Вкус стал другой. Еду ем – все другое. У масла вкус другой, у яйца – другой. Натурально, другой. Лучше или хуже? Не знаю. Другой – и все. Стала к себе прислушиваться. Недели две прислушивалась. Потом бабушке сказала: что со мной, не пойму. Все плывет, и на вкус все другое. Бабушка внимательно так на меня посмотрела. Пронзительными такими глазами. Говорит тихо: Санечка, ты счастливая. А что это я счастливая-то, с чего это, бабушке говорю. Вроде никакого счастья на нас ниоткуда не валится! Наоборот, горе, вот одни живем, мама разбилась. Вот врачи говорят, порок сердца у меня, того нельзя, этого нельзя. Говорят, и рожать будет нельзя. А бабушка плачет, и я вижу, совсем не от горя плачет, а от радости, меня обнимает, к животу своему прижимает и причитает: счастье-то, счастье какое, Санечка, какое же счастье! И я ее оттолкнула так легонько и спрашиваю: да какое же счастье-то, бабуля! Одни несчастья кругом!