Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны

Пашка не знал, что делать: надо ли уходить, потому что дядя Владя – он шофер мэра, и, следовательно, может схватить Пашку и сдать в милицию. Или самому Осевкину. Или остаться пока, потому что Светка… а он о ней столько раз думал. Но, с другой стороны, и что, что Светка? Она так изменилась за эти два с лишком месяца, что они не виделись, так повзрослела и наверняка успела позабыть все, что между ними произошло. Может даже нашла себе какого-нибудь пацана, который ее… который с ней… Дальше Пашка решил не углубляться.

Подошел дядя Владя, критически оглядел Пашку, покачал головой:

– Кто это, парень, так тебя разукрасил?

– Никто, – набычился Пашка. – Сам.

– И глаз себе тоже сам подбил? – не отставал дядя Владя.

– Тоже, – буркнул Пашка.

– Ну чего вы к нему пристали, дядя Владя? – вступилась за Пашку Светка с повелительно-капризной нотой в голосе. И тут же предложила: – А давай, Паш, поедем к нам! А? Нет, правда! Пое-едем! – воскликнула она с уверенностью, что Пашка не откажется. – Побудешь у нас, а потом пойдешь. Или дядя Владя тебя отвезет. – И смотрела на Пашку с восторгом от собственной придумки, ожидая ответа.

– Мне… мне к отцу надо, – ответил Пашка. – Ждет он меня. Еще искать кинется…

– Ну, Па-ашенька, – капризно надула губы Светка. – Я так давно тебя не ви-идела. И никого из наших. Ну хотя бы на ча-асик.

– Света, – строго произнес дядя Владя. – Нас с тобой ждут. Папа с мамой соскучились. Дедушка – он все время спрашивал, когда ты вернешься… А потом и Пашу можно будет пригласить. Кто ж против?

Светка вздохнула, робко взяла Пашку за руку, будто боялась испачкаться.

– Приходи завтра. Ладно? – произнесла она просительно почти шепотом, хотя дядя Владя уже отошел от них в сторону дороги шагов на двадцать.

– Не знаю, – ответил Пашка, чувствуя, как что-то удушливое заволакивает ему грудь. И пояснил: – Огород там у отца…

– Тебе больно? – спросила Светка, дотронувшись до его опухшего лица кончиками пальцев.

Пашка глянул в Светкины глаза и неожиданно увидел, как они затягиваются дрожащей прозрачной пленкой, задохнулся и кинулся в лес, понимая, что и сам вот-вот расплачется, потому что… потому что получается, что она ничего не забыла, все помнит, а он… а ему…

Он шел, размазывая по щекам слезы и комаров, и улыбался, не чувствуя комариных укусов.

– Ты вот что, Светик, – заговорил дядя Владя, едва машина тронулась с места. – Ты бы с этим Пашкой не водилась.

– Это почему же? – вскинулась Светка и так глянула на дядю Владю, точно не ожидала, что он вообще умеет разговаривать, потому что, и в самом деле, почти не слышала от него ничего, кроме слов «да, нет» и «поехали». Ну, еще скажешь ему «Здрасти!», он ответит тем же – и на этом все. А тут вдруг…

– А потому что… видела, как он разукрашен?

– Ну и что?

– А то, что, поговаривают, будто бы мальчишки что-то такое написали на гаражах у Гнилого оврага против власти, и теперь этим занимается прокуратура.

Светка завертелась на сиденье, будто хотела разглядеть среди деревьев Пашку и предупредить его, но машина отъехала слишком далеко от места нечаянной с ним встречи, а он небось пробирается по лесу, весь изъеденный комарами и мошкой, такой жалкий, такой… – и на глазах у нее снова выступили слезы. Еще ничего не поняв из слов дяди Влади, она остро почувствовала опасность, грозящую Пашке, о котором то забывала напрочь, поглощенная непрерывной чередой разнообразных событий вдали от дома, то вдруг вспоминала с такой сосущей тоской, что все, ее окружающее, становилось немило ей и даже противно. И вот, оказывается, Пашке грозит опасность. И надо что-то делать. И очень даже срочно. Потому что… если прокурор и милиция, то… хотя не может быть, чтобы Пашка, такой тихий, улыбчивый, такой милый – и какие-то там запрещенные надписи. Это, наверное, другие ребята, а Пашка не захотел, вот они его поколотили и вымазали. В школе много таких ребят. Особенно Серый, Сережка Сорокин, крутой такой мальчишка и почему-то очень не любит тех, кто живет в Ручейке. Девчонок он называет не иначе, как бомондшами, мальчишек – элитниками. И все это из зависти, как сказал однажды папа. Потому что одни умеют работать, а другие не только не умеют, но и не хотят. А этого Серого побаиваются даже старшеклассники: отец у Серого служил в спецназе и научил своего сына всяким приемчикам. Правда, Серый с Пашкой вроде бы дружит, но это ничего не значит. И вот она, Светка, сейчас приедет на дачу и тут же пойдет к отцу, и потребует, чтобы Пашку не трогали, потому что он ни в чем не виноват. Иначе… иначе она не знает, что с собой сделает.

А дадя Владя, наблюдавший за своей пассажиркой в зеркало, заговорил опять, будто подслушав Светкины мысли:

– Ты, девочка, вот что… Ты никому не говори, что Пашку в лесу встретила.

И опять Светка посмотрела на дядю Владю с изумлением, да еще сквозь слезы.

– Мало ли что, – пояснил он, не отрывая глаз от пустынной дороги.

– Почему не говорить? А как же тогда… А что с ним будет?

– Уж этого я не знаю, но думаю, что ничего хорошего. Отец твой при должности, его дело такое – закон. А у Пашки свой отец имеется. Как-нибудь сладят. Сама должна понимать, что по нынешним временам… а он несовершеннолетний, кто его знает, чем это может кончиться… – темнил дядя Владя, чтобы, если Светка все-таки надумает передать их разговор своему папаше, тот ничего не понял.

Светка отерла глаза платком, судорожно вздохнула и уставилась на дорогу. «Сама понимаешь» сказал дядя Владя, а она ничего не понимала. Ей хотелось одного: оказаться сейчас, немедленно рядом с Пашкой и как-то утешить его, пожалеть. Ведь он такой слабенький, такой беззащитный, что Светке хотелось то плакать, то смеяться, вспомнив что-нибудь такое из их былых отношений, что-нибудь совсем пустяковое, но вовсе не то, что случилось с ними на дне ее рождения – это она хранила глубоко в себе, но не как нечто такое, что можно выразить словами, а как что-то сладкое, душистое и немного стыдное.

Между тем мимо замелькали полосатые шлагбаумы, перекрывающие ответвления к иным дачам, разномастные заборы из бетонных блоков, из кирпича, из гофрированного оцинкованного железа, из железа с дырками, из железной сетки и колючей проволоки поверх всего; замелькали железные же ворота, будки охранников, столбы с фонарями и камерами слежения, но самих дач видно почти не было: большинство из них стыдливо таилось за плотной стеной леса.

Машина свернула, немного проехала и, уткнувшись в шлагбаум, разразилась короткими тявкающими звуками. Шлагбаум поднялся, пропуская ее, еще метров сто – и перед нею поехали в сторону железные ворота, машина, мягко шелестя шинами, покатила дальше между аккуратно подстриженными кустами, пышными туями, похожими на кипарисы, и остановилась на широкой площадке из гранитных плит перед лестницей с балюстрадой, ведущей к парадному подъезду. Там, у двери, стояла мама в белом платье, сидел в кресле прадедушка-генерал в полосатой пижаме, стояла гувернантка тетя Лиза, в короткой белой юбочке, в белой же блузке, из которых торчали ее длинные ноги, а рядом с ней троюродный Светкин брат, тринадцатилетний Жора-Жорочка, которого Светка считала совсем еще ребенком, хотя была старше его всего на полтора года. И больше никого.