Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны

– Куда это ты собираешься? – спросила у Жорочки мама, зябко кутаясь в шерстяной платок, но спросила просто так, от нечего делать, и Жорочка, покраснев, сказал, что они со Светой собираются кататься.

– Ну вот, – сказала мама. – Не успела приехать, а уже куда-то собралась. – И пошла по дорожке, прижимая к груди несколько глянцевых журналов, которые Жорочке читать она не разрешает, потому что они не для маленьких, а на самом деле потому, – уж о чем о чем, а об этом Жорочка знает не хуже других, – что там нарисованы голые бабы и мужики и всякие пошлости и безобразия, как говорит об этом прадет-генерал…

Пашка Лукашин шел по лесной дороге, ведущей к военному городку. Ему, после встречи со Светкой, было почему-то все равно, что с ним случится дальше. Ну схватят его, ну убьют – и что? Ничего страшного. Даже, может быть, наоборот: мама бросит пить, отец вернется в город, Осевкина посадят в тюрьму, Светка будет приходить к его, Пашкиной, могиле и приносить цветы, а ему, Пашке, проставят памятник в сквере перед школой, и каждое утро директор школы дядя Сережа будет говорить на школьной линейке, что Пашка… что Павел Лукашин погиб в борьбе за справедливость. Может, его даже наградят каким-нибудь орденом… посмертно. Вот жаль только, что нет никакого бога и не бывает бессмертной души, а то, если бы она была, можно было смотреть откуда-нибудь сверху, как все это происходит. И вот странность: в том, что бог есть, уверена мать, она и в церковь ходит, и молится по утрам, а все равно пить не бросает; а что бога нет, уверен отец, потому что…

Стараясь довести пришедшую на ум мысль до конца, Пашка упрямо мотнул головой, но вместо мысли в ней что-то сдвинулось с тупой болью, так что он вынужден был остановиться и даже с силой зажмурить глаза, потому что и глаза тоже заболели. Так он простоял на одном месте несколько минут. Боль потихоньку утихла, и он пошагал дальше, сперва медленно, прислушиваясь к своему телу, затем все быстрее и быстрее. Снова можно было думать о чем-нибудь и представлять, как бы все было, если бы его убили, а душа…. Но уже не представлялось. Тем более что наверху летают самолеты, а еще выше космонавты, и с богом никто из них не встречался. И никакого рая для душ умерших устроить негде: на Луне нет никакой жизни, и на других планетах тоже. Да с такой высоты на земле ничего и не разглядишь, если бы даже и душа, а все время летать ниже, над домами и улицами, – ничего интересного. А мама, хотя и ходит в церковь, когда трезвая, все равно всегда злая, будто Пашка и его сестра виноваты в том, что посадили отца ни за что ни про что и что он не вернулся в семью… Говорят, из-за того же дяди Валеры… Странные люди эти взрослые: все у них не так, как надо.

Лагерь отряда «Поиск» Пашка обошел стороной по опушке леса, чтобы не попадаться на глаза. Но попадаться было некому: судя по тому, что ни во дворе казармы, ни вокруг нее не было видно ни души, и только вился дымок над крышей и даже пахло рисовой кашей, отряд еще не вернулся с раскопок, но вот-вот должен вернуться. Пашка вспомнил, что дома осталась его отрядовская камуфлированная форма, что мать может ее продать и пропить, а тут еще сосущий позыв в пустом животе, и Пашка ринулся в лес по натоптанной тропинке, и вскоре вышел на просеку, ведущую к лесничеству.

Из густой травы, растущей вдоль тропы, то и дело взлетали, треща короткими крыльями, выводки рябчиков; с веток старых елей его провожали любопытными глазами тетерки, высоко в небе кружили, невидимые, ястребы-тетеревятники, оттуда доносились их тонкие тоскливые голоса; стучали дятлы по стволам мертвых деревьев, выискивая личинок, попискивали синицы, с ближайшего болота время от времени доносились крики журавлей.

Но Пашка не слышал и не замечал почти ничего. Он то шел, то бежал, стараясь не слишком трясти свою голову, отзывающуюся на каждый толчок тупой болью. Путь, раньше казавшийся ему коротким, теперь растянулся невероятно, а время будто остановилось. Однако через час-полтора он увидел сквозь листву орешника густой частокол, окружающий старый рубленный дом, в котором когда-то жила большая семья лесника. По верху заостренных трехметровых кольев тянулась колючая проволока, и вообще лесничество было похоже на небольшую крепость-засеку, которую со всех сторон окружают враги. Да так оно и было на самом деле, если верить тому, что рассказал о лесничестве отец: в девяностые годы иначе было нельзя, потому что в лесах кого только ни было, кто только ни шатался, и всякий был готов поживиться чужим добром. Вот и пришлось огородиться. Потом дети поразъехались, а лесник, престарелый Савелий Прохорович Чулков, помер и лежит теперь под старым дубом.

Пашка приблизился к калитке, увидел на ней большой замок, услышал радостный визг цепного кобеля Ратмира, но не услыхал железного звука несущегося по проволоке кольца и звона цепи, и понял, что отца нет дома. Открыв замок ключом, припрятанным в потайной нише опорного столба, Пашка распахнул калитку, и тут же чуть не был сбит с ног обрадованной собакой. Он потрепал Ратмира по загривку, почесал за ушами и пошел к дому. И здесь дверь была на замке, и тоже ключ лежал в потаенном месте. Открыв и эту дверь, Пашка сразу же кинулся к ведру, набрал полный ковш воды и долго пил, захлебываясь и отдуваясь, пока в животе не потяжелело и не забулькало.

В доме густо пахло грибами и лекарственными травами, которые отец собирал в лесу и на полянах, связывал в пучки и сушил, развешивая по стенам. Пашке очень нравился этот запах: им так легко дышится, и даже боль не то чтобы прошла совсем, но поутихла, растворившись в этих запахах. Он достал из буфета хлеб, из русской печи выволок ухватом чугунок с еще теплыми щами из свежей капусты с кабанятиной, налил в глиняную миску и принялся есть, стараясь жевать лишь правой стороной, не тронутой бандитской теткой. Наевшись, он некоторое время сидел за столом без мыслей и без желаний. Затем увидел белую четвертушку бумаги, стал читать записку, оставленную ему отцом: «Паша, я поехал на двенадцатый кордон. Буду вечером. Щи в печке, каша там же. Если придешь, покорми скотину, а уйдешь, оставь записку, когда и куда пошел. Отец». Скотиной были Ратмир, куры, гуси, утки.

Прочитав записку, Пашка горько расплакался: все пережитое им за минувшие часы вдруг навалилось на него, прижало к столу, лишив всяких сил и желаний. Продолжая всхлипывать, он, между тем, встал и принялся мыть за собой миску и ложку, затем вытер стол и убрал все на место. На кашу его не хватило, да и живот был настолько полон, что туда вряд ли что-нибудь могло поместиться еще, хотя чувства насыщения так и не появилось. Пашка перешел из избы черным ходом на скотный двор, примыкающий к избе, где когда-то держали коров и лошадей, а теперь отец держит всего одну лошадь, с десяток кур и по нескольку штук уток и гусей, которые ходят внутри загородки и пасутся, где им вздумается, а утки-гуси чаще всего плавают в пруду, то увеличиваясь в числе, то уменьшаясь от нападения хорьков и ястребов. Пашка прошел в отдельный закуток, куда к ночи вернется живность, насыпал в корыто зерна, в другое налил воды, затем дал Ратмиру гречневой каши вперемешку с овсянкой, мясом и костями, и только после этого забрался на сеновал, расположенный на скотном же дворе, где одуряюще пахло свежим сеном, упал на расстеленный там овчинный тулуп и тут же уснул, точно провалился в бездну. Во сне он убегал от кого-то на непослушных ногах, с ужасом понимая, что не убежит, прятался среди каких-то развалин, а Светка его искала, и он слышал ее голос и плакал, потому что не мог показаться ей в таком ужасном виде.