Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны

Логически рассуждая, и событий-то нет никаких. Так, написал кто-то, чтобы напугать Осевкина, вырвать у него задерживаемую зарплату. Но Осевкин не из тех, кого можно напугать подобными жалкими потугами, а меры он может принять самые жесткие, если не жестокие, в следствии чего события могут либо заглохнуть до поры до времени, либо неожиданно развернуться и устремиться в любом направлении. Особенно если им придать некую красно-коричневую окраску, которую властей предержащие боятся пуще, чем бык красной тряпки. И не только в захолустном Угорске, но и в самой Москве. Следовательно, надо эти события подать в соответствующем виде. Чего-чего, а соответствующий вид Угорский мог придать чему угодно, лишь бы на этот вид имелся соответствующий спрос. А потом поди разберись, имелся этот вид на самом деле, или он кому-то лишь померещился.

Итак, «Лига спасения России»! Обхохочешься! Откуда взялась? Кто ею командует? Против кого направлена? И самое главное – кто ее финансирует? Как говаривали классики марксизма-ленинизма: ищи, кому это выгодно. Естественно, русским националистам, русским фашистам, шовинистам, антисемитам, человеконенавистникам. Правда, ни фашистской свастики, ни коммунистических серпов и молотов нигде не обнаружено. Так что из того? Если не обнаружили, так это еще не значит, что их не было вообще. Были! Но закрашены. Зато остались и даже укрепились в мозгах определенной части маргиналов и люмпинов. Это во-первых. Во-вторых, школа. Именно старая школа, которой руководит один из братьев Лукашиных, где усердно насаждается русский патриотизм, нетерпимость к успешным людям, населяющим жилой комплекс «Ручеек». На этой почве даже происходят драки между подростками, их взаимная нетерпимость и всякие фобии, поощряемые взрослыми. В Лукашинской школе особенно остро топорщится неприятие школьной реформы, продавливаемой сверху, которое даже не пытается скрыть ее педагогический коллектив, полагающий, что эта реформа замыслена против русского народа, что она есть способ оболванивания его, направлена против его культуры, его самобытности. Более того – страшно подумать! – против православия с его «Третьим Римом». Говорили, что однажды Лукашин вытурил из школы местного попа, явившегося проповедовать среди учеников «Закон Божий» и опозорившийся в споре с самими же учениками… Что еще? Да, надо будет отразить местные нравы, дающие повод для всяких инсинуаций, связать Осевкина с городской верхушкой, получившей образование в советской школе, в то же время невежественной, настроенной против инородцев, что лишний раз подтверждает, сколь непрочны были знания, полученные ими, и как необходима реформа образования, хотя он, Угорский, плевать хотел на нее с высокой колокольни.

И шариковая ручка в руке главного редактора продолжила стремительный бег по страницам записной книжки, находя все новые и новые доказательства, говорящие о надвигающейся катастрофе с таким трудом созданного отцами-первопроходцами нового Российского государства, вставшего на путь демократии, либерализации, рыночных отношений и свободы человеческой личности. Сегодня «Лига спасения России», завтра всеобщий бунт, «бессмысленный и беспощадный», отмеченный еще гением русской классики… Впрочем, нет, гении русской классики – это лишнее. Хватит ссылаться на тех, кого давно уже никто не читает, кто пестовал в своих произведениях имперское мышление, великодержавный шовинизм и антисемитизм у погрязшего в рабской психологии народа.

Ефим Угорский даже не заметил, как пролетели мимо окон полупустой электрички сто километров, отделяющие Угорск от Москвы. Покинув электричку, он проехал одну остановку на метро и через несколько минут вышел к огромному газетно-журнальному комплексу, в котором среди прочих помещалась редакция газеты «Дело». Выписав пропуск, миновав охранника, поднялся на лифте на четвертый этаж и длинным коридором со множеством дверей достиг нужного кабинета, открыл дверь в просторное помещение, в котором темнели за компьютерами согбенные фигуры сотрудников, выискивающих в океане информации едва заметные островки мусора, таящие в себе факты определенного толка, в ряду других подобных же островков, оторвавшихся от родных берегов и кочующих среди пенистых гребней тайфунов и штормов, ничего в себе не таящих.

Никто из согбенных фигур не обратил внимания на вошедшего, и Угорский проследовал к двери, за которой должен сидеть Ёська Иванов, с которым они когда-то начинали на радио, потом вместе перешли в газету, затем было телевидение, а дальше… дальше их обоих оттуда вытурили за негибкость и неспособность учитывать меняющуюся ситуацию. Однако Еська умудрился остаться на плаву, предав в третий или четвертый раз все свои принципы – если они у него имелись – и поменяв их на другие, ничуть не лучше прежних, а несгибаемому Ефиму не повезло: вытурив, его как бы приписали к касте прокаженных. И он до сих пор, судя по всему, числится в этих списках. Ну да черт с ними со всеми!

Угорский постучал, приоткрыл дверь и просунул в нее свою голову. И увидел Еську Иванова. Тот говорил по телефону и что-то записывал в блокнот, лежащий на столе, придерживая его локтем, чтобы не скользил по толстому стеклу, накрывающему столешницу, время от времени роняя в трубку с почтением в голосе и даже в позе: «Да-да! Конечно! Разумеется! Будет сделано!». Подняв круглую плешивую голову и увидев Угорского, кивнул ему, одновременно приветствуя и указывая на стул, стоящий напротив.

Угорский осторожно опустился на мягкую подушку стула, провел обеими руками по своей шевелюре, потрогал круглую плешь, подобрал ноги, сложил на коленях руки и, вытянув вперед свое острое лицо, приготовился ждать как угодно долго, понимая, что он пришел к бывшему своему другу-приятелю просителем, и любое неверное движение, а тем более слово, могут отрицательно сказаться на его планах.

Наконец Еська закончил разговор, перевел дух, точно бежал вверх по лестнице, и, откинувшись на спинку стула, с откровенным любопытством уставился на своего коллегу узкими щелками еще более заплывших азиатских глаз, вокруг которых не было ни одной морщинки, но землистый цвет лица, но пегая растительность на щеках и подбородке как некая дань времени и отличительная черта причисленных к некой касте, но брезгливо оттопыренная нижняя губа, но толстые пальцы, непрестанно шевелящиеся и будто бы отбивающие ритм начисто забытой мелодии, но сапное дыхание – все это говорило о том, что место, которое он занимает, дает ему значительно меньше, чем отнимает.

– Ну, привет, Ефим, привет! – точно очнувшись ото сна, заговорил Иванов, протягивая через стол короткопалую руку. – Давненько не виделись. Да-а, давне-енько-о. Постарел, постаре-ел.