Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны

Одно только удручало Нину Петровну: деньги, которые ей доставались в силу ее служебного положения, она отчаянно боялась тратить, держала в разных московских банках, договора и сберкнижки хранила тоже в разных потайных местах, и тоже боялась: боялась, что какой-нибудь из банков обанкротится, что кто-то прознает про ее вклады, а более всего – что прознают в ее семье, каким образом она эти деньги приобрела. Как она после этого будет смотреть в глаза своим детям? Какие слова скажет себе в оправдание? Что подумает или даже скажет Артем, ее волновало меньше всего. Но что скажет заряженный на справедливость Сережка? Или семнадцатилетняя Надюшка? И откуда они набрались идиотской наивности, не отвечающей жестоким законам нынешней действительности? Всё, скорее всего, идет от школы, от ее директора-идеалиста. А давно ли Нина Петровна сама училась у Лукашина, давно ли она искренне полагала, что ее детям повезло, потому что у них такой директор и такие учителя? И вот к чему эти учителя во главе с директором привели ее дитей, и еще не известно, какие беды сулит им это в будущем, если учитывать, что страна катится в такую прорву, где каждый каждому станет заклятым врагом.

Но ничего из того, что мучило Нину Петровну и что она могла сказать своему мужу в свое оправдание и в оправдание городской администрации, – того же Осевкина, наконец, – она сказать не могла, потому что ее тихоня-муж ничего бы из сказанного не понял, а семья, которой она отдала и отдает все, на что способна, наверняка бы развалилась. Послушать того же сына Сережку, который все более сторонится своей матери, будто чувствуя в ней какой-то тайный порок, так всех воров вроде Осевкина надо стрелять, как их стреляют в Китае, или вешать вдоль дорог, как в Древнем Риме, тогда бы в государстве установились законность и порядок.

И теперь, когда они ехали в лагерь, где находились ее дети, да и всю предыдущую ночь, Нина Петровна ломала свою многомудрую голову в поисках выхода и не видела даже малюсенькой щелки, в которую можно было бы пролезть, чтобы избежать возможной беды, продолжая мучительный спор с самой собой и с кем-то еще, кто мог бы оказаться на месте Артема, но более находчивый и решительный. Но на ум ей приходили лишь давно испробованные на практике махинации с деньгами, при этом она понимала, что Осевкин не тот человек, от которого можно откупиться. Бежать, бросив все, но куда? От Осевкина не убежишь.

И тут, глядя на стриженый затылок Улыбышева и сопоставив частые встречи своего мужа с ним, особенно в последнее время, и саму эту бессмысленную поездку, Нина Петровна вдруг догадалась, что с этим делом как-то связан и бывший чекист, о котором в их среде поговаривают, что он осел в Угорске не просто так, а с какой-то целью, хотя на поверхности лежало самое простое объяснение: он родился в этом городе, здесь у него жили отец с матерью, здесь его дом, что квартира в Москве у него была служебной, и едва его вытурили из органов, как он ее тут же и лишился. Но то, что на виду, еще не значит, что это и есть главная причина.

«Боже мой! Боже мой! Мозги вывернешь наизнанку, а толку никакого, – металось в отчаянии все существо Нины Петровны, замирая в те мгновения, когда в зеркале замечала внимательный взгляд Улыбышева. И постепенно в ее голове зрело решение, а не намекнуть ли мэру, что так, мол, и так, а муж мой всего лишь слепое и глупое орудие в руках пронырливого кагэбэшника? И пусть они с ним разбираются, а ее дурака-мужа оставят в покое… Но, увы, не мэр решает такие дела. И даже не начальник полиции Купчиков. А исключительно Осевкин. Это о нем еще недавно рассказывали, при этом нисколько не таясь, жуткие истории, из которых сам собой напрашивался вывод: Осевкин не станет разбираться, кто больше виноват, а кто меньше. – Ему, бандюге, все равно, – перекинулась мысленно на Осевкина Нина Петровна со всей неумолимой ненавистью, на какую была способна. – Ему, паскуде, лишь бы проявить свою власть и силу… Боже мой! Боже мой! Что же делать? Что делать?»

Не доезжая до озера и расположенных вдоль него дач местной элиты, машина свернула на другое шоссе: с потрескавшимся асфальтом, с колдобинами, наполненными водой после вчерашнего дождя; с придорожными канавами, зарастающими осинами и кленами, с перебегающими дорогу дроздами и кукушатами. Где-то на полпути до армейских казарм они встретили фургон из кооператива «Угорский», развозящий по дачам молоко и прочие продукты. Иногда фургон остатки вез в город и продавал там, но по ценам в полтора-два раза выше, чем пайщикам, вложившим в кооператив собственные (будто бы) деньги. От этого фургона повеяло чем-то мирным, чем-то обыденным, не требующем напряжения изощренного ума. И старые казармы, показавшиеся в конце туннеля из вековых елей и сосен, перекрытого голубым сводом, тоже не вызывали опасений, разве лишь тем, что в них сейчас находятся дети Нины Петровны, которым угрожает опасность.

Возле казармы, приспособленной под жилые помещения для детей, уже стояло не менее десятка машин. Дети еще спали. Из открытых окон на первом этаже, затянутых сеткой, прохладный утренний ветерок доносил запахи молока, печеного хлеба, подгорелого масла, стук ножей и кастрюль. Вокруг машин гудели голодные комары, оводы, слепни и мошкара, поджидая свои жертвы.

– И как они тут живут? – вздохнула Нина Петровна, не вылезая из машины, размазывая на лице комара, успевшего залететь в салон машины, едва была приоткрыта одна из дверей.

– Так и у нас не меньше, – откликнулся Улыбышев, глянув вприщур на женщину.

– Что не говорите, Алексей Дмитриевич, а у нас меньше, – сердито возразила Нина Петровна, привыкшая, что за ней всегда последнее слово.

– Разве что на одного комара и полтора слепня, – усмехнулся Улыбышев, хорошо знавший жену Сорокина и не без оснований предполагавший за нею то, что она так тщательно скрывала даже от своих близких.

Еще в ту пору, когда он только появился в Угорске и стал оформлять на себя доставшийся ему после смерти родителей в наследство дом и участок, он столкнулся с Ниной Петровной Сорокиной, тогда еще просто бухгалтером городского хозяйства, и понял, что без взятки не обойтись. Однако Алексею Дмитриевичу в его тайной и явной жизни брать взятки, а тем более давать, не приходилось, и он пошел проторенной дорожкой – показал свои документы, которые у него в той неразберихе, в каковой происходил разгром властных структур, не успели отобрать в отделе кадров ФСБ. Красная книжица с двуглавым орлом подействовала на чиновников решительным образом, и документы на владение домом и участком земли были оформлены в относительно короткие сроки без всякого подмазывания.

Но Нину Петровну Алексей Дмитриевич запомнил. И только потом узнал, что она жена Сорокина, бывшего его подчиненного, парня старательного, решительного, не лишенного профессиональных качеств разведчика и бойца отряда специального назначения, но теряющегося в обычных житейских передрягах. Однако открытие это не меняло дела никоем образом. И вот теперь, когда устрашение Осевкина посредством надписей на гаражах у Гнилого оврага и на самом Комбинате, а более всего городских властей, страшащихся огласки как черт ладана, до некоторой степени удалось, и шум, поднятый вокруг этой акции, поутих, дело раскрылось самым неожиданным образом, грозя осложнениями для исполнителей, а это означало, что Осевкин и не собирался его закрывать. И Алексей Дмитриевич, привыкший в своей прошлой жизни сталкивать лбами разных людей с разными интересами, решил, что было бы неплохо показать Нине Петровне, каково оно, когда над тобой занесен топор. Из всего этого вполне мог получиться конфликт, обязанный разделить городские власти на два лагеря, борьба между которыми может отвлечь их от такого в сущности незначительного происшествия, как несколько дерзких надписей. Не исключал он и того, что его тоже могут втянуть в этот конфликт, и заранее готовил пути как к отступлению, так и к нанесению новых ударов.