Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны

Ни словом не перекинувшись ни с Артемом Сорокиным, ни с его женой, Алексей Дмитриевич догадался по одному их виду, какая бурная сцена произошла между супругами, в которой Нина Петровна наверняка играла решающую роль, и теперь незаметно наблюдал за обоими, стараясь понять, как развернутся события дальше.

Неожиданно запела труба, да так звонко, что Нина Петровна, погруженная в свои мысли, вздрогнула.

Захлопали дверцы машин, из них полезли женщины и мужчины, потягивались, отбивались от кровососов. В окнах второго и первого этажей замелькали детские лица, руки, взлетали простыни и одеяла: шла уборка постелей. Гулкие звуки, рожденные топотом множества ног и голосами, наполнили здание. Через некоторое время, точно пламя из цистерны с бензином, вырвалась из дверей здания разновозрастная толпа мальчишек и девчонок, одетых в армейскую униформу, и громкими криками, визгом, хохотом взорвалось до этого сонное пространство.

Радио скомандовало построение на плацу. Команду подхватили командиры отрядов. Дети – от десяти лет до шестнадцати – бежали к стадиону, на бегу окликая своих родителей и приветственно маша им руками. Там, между футбольными воротами, баскетбольными щитами, беговыми дорожками и скамейками для зрителей, они шумно растекались по заранее отведенным местам, формируясь в маленькие колонны.

И вместе с ними туда же протрусил и директор школы Лукашин Филипп Афанасьевич. В таком же полувоенном костюме. И встал в ряду со всеми.

Зазвучала веселая музыка, детские голоса выговаривали из серебристых репродукторов, развешанных на столбах: «Ну-ка, ветер, гладь нам кожу, обдувай нашу голову и грудь! Каждый может стать моложе, если ветра веселого вдохнуть!» И на фоне этой музыки чей-то решительный голос командовал: «Раз, два – наклон влево! Три, четыре – вправо! Выше голову! Дышать равномерно! И еще раз… начали!»

«Хорошо-то как, господи! – воскликнула про себя Нина Петровна, пораженная этими естественными картинами, виденными ею не впервой, так не вяжущимися с ее страхами. Более того, ей самой вдруг захотелось оказаться среди детей и помахать руками и подрыгать ногами. Но, с презрением глянув на мужа, с умилением на лице наблюдавшего за тем, как дети делают зарядку, покачала головой, подумав: – Ума не приложу, как это все может совмещаться в одно и то же время?», – чувствуя, как отчаяние вновь овладевает ею и требует выхода.

Перед завтраком дети окружили своих родителей, разбирали гостинцы, тащили в здание пакеты. Подбежали Сергей и Любаша.

– Вы же не собирались сегодня! – удивлялась дочь, чмокая родителей в щеки.

Сергей степенно пожал руку отцу, затем Улыбышеву, принял поцелуй матери, всякий раз вопросительно щуря карие материнские глаза, но вопросов не задавал.

– Как тут у вас, все в порядке? – спросил старший Сорокин.

– Нормально. А что? – вскинул голову младший.

– Да так, ничего особенного, – ответил Артем Александрович и глянул на жену. Но та была занята дочерью.

Выручил Улыбышев. Взяв подростка под локоть, отвел в сторону, заговорил:

– Сережа, им известно все. Или почти все. Имей это в виду. Ты уже взрослый парень, и должен понимать, что существует определенная опасность. В том числе для тебя лично. Пока чисто теоретически. Но надо быть готовым ко всему. Мы, разумеется, примем меры, предупредим Филиппа Афанасьевича, но он за всеми уследить не сможет. Мой тебе совет: никому не верь, даже знакомым, если кто-то предложит куда-то поехать или пойти. Тем более от имени родителей. Любаше ничего говорить не надо, но присматривать за ней – твоя обязанность. Тебе все ясно?

– Да, Алексей Дмитриевич. Я все понял. Но если им нужен я, то мне лучше отсюда уехать с вами. А то сами знаете…

– Мы над этим подумаем, – пообещал Улыбышев, подивившись здравомыслию пятнадцатилетнего подростка. – А пока иди. Мы здесь побудем какое-то время.

И Сергей, крепко взяв Любашу за руку, в другой руке неся пакеты с гостинцами, скрылся внутри здания.

– Ну что ж, давайте позавтракаем и мы, – предложила Нина Петровна, беря инициативу в свои руки. В голове ее возник план, и она теперь старалась не смотреть в сторону бывшего кагэбэшника-фээсбэшника.

Николай Афанасьевич Лукашин возвращался из поездки на самый дальний участок своего лесничества. Он дремал в седле, клонясь к лошадиной гриве, время от времени вскидываясь и выпрямляясь, когда лошадь, беспородная бурая кобыла-четырехлетка, останавливалась перед упавшей поперек тропы лесиной или оступалась, бредя по залитой водой низине. В таком случае он машинально оглядывался в поисках межевых столбов, но редко они попадались ему на глаза. Впрочем, Николай Афанасьевич особенно не беспокоился, уверенный, что лошадь и собака сами найдут дорогу к дому.

С тех пор, как лесников и егерей сократили до минимума, расширив границы их участков в несколько раз, зачастую объединив их должности, не прибавив при этом ни копейки жалования, браконьерство расцвело таким пышным цветом, что стало не только бесконтрольным, но и смертельно опасным для охранителей лесов и их обитателей. Громадные участки лесов были розданы в аренду под санитарную рубку, почти без всякой ответственности для арендаторов. Многие лесники пошли на сделку с новоявленными хозяевами леса, опасаясь за жизнь своих близких, пытаясь избежать таким образом безденежья и нищеты. Но Николай Афанасьевич на сделки не шел, был неумолим и даже жесток по отношению к злостным нарушителям расплывчатых законов, призванных охранять народное – будто бы – достояние. В него уже не раз стреляли, но – бог милостив – то ли стрелки оказались мазилами, то ли выстрелами пытались всего-навсего застращать несговорчивого службиста. Да только Николай Афанасьевич, прошедший суровую школу заключения среди бандитов и воров, будто утратил спасительное чувство страха. Более того, он испытывал необходимость в постоянной опасности, она скрашивала его одинокое существование, наполняя его смыслом, горячила кровь, давая шанс отомстить нынешней системе за безвинное осуждение и бессмысленно потраченные годы. Более того, он, как ни странно, оказался очень приспособленным к такой жизни, хотя в прошлом не был ни охотником, ни рыболовом, но, родившись в маленьком городке, окруженном лесами и болотами, тонко чувствовал лес в любое время года, суток и при любой погоде, быстро усвоил повадки ее обитателей, и ни волки, ни медведи и рыси, ни зимой, ни летом не вызывали у него опасения: при встрече с ними он вел себя инстинктивно правильно, не стараясь ни выказать своего превосходства, ни унизить своего человеческого достоинства. И звери чувствовали это, судя по тому, что ни разу не проявили по отношению к нему повышенной агрессивности.