Юлий Крелин - Любовь. Бл***тво. Любовь

Он смотрел через её голову в окно.

– Темно. Там уже темно. А в Австралии сейчас…

– В Австралии лето. Наверное. Светло. Тепло.

– Причём тут Австралия?

– Не знаю. Вы вспомнили. Тепло, тепло.

– Я тебе кофе так и не сделал.

– Ну и не надо. Мне надо ехать.

– Хорошо лежим.

Она прижалась к нему, поцеловала и решительно вскочила с постели.

– Ну чего же ты?

– Дочка.

– Родненькая моя. Иланочка. Надо жизнь строить, исходя из факта, что дети, во всяком случае, взрослые, оперившиеся дети родителей не любят.

– Здрасьте! Что вы? Меня моя дочь любит. Я своих родителей люблю.

– Это не любовь. Это, если хочешь, при хорошем воспитании в достойной семье, плата по векселям за детство…

– Плата… Причём…

– Дослушай, золото моё. Это, и, прежде всего, уважение, поклонение, благодарность, если хочешь, даже преклонение. Конечно, заботливость.

– Ну а что?…

– Родители из другого времени. Из жизни другого поколения. И образ жизни меняется с каждым поколением. Ты вспомни конфликты у твоих каких-нибудь знакомых. Конфликты с тёщей, со свекровью – дети чаще становятся рядом с избранным спутником, а не с родителями. Сами выбирали. Она понятнее.

– Но ведь бывает…

– Бывает, бывает. И есть. Есть любовь лишь родительская. Ведь любят всегда за что-то. Грубо говоря, не в меркантильном смысле, корыстно. То есть за что-то: за красоту, за доброту, за смелость, ум, мужество, честность… Не важно – за что-то. И о родителях говорят, какие они. А детей родители любят ни за что. Какие бы дети не были – родители за них… В общем, – леди Макбет, помнишь? Родительская любовь единственная, мистическая, бескорыстная. И плохих, и хороших…

– Ничего не знаю, кто кого и за что. Я вас люблю очень, Ефим Борисович.

– Господи! Когда же я доживу до «ты»!? Доченька. Я так хочу познакомиться с твоими родителями.

– Нельзя.

– А что? Родители… Из-за дочери? Они что?.. Что мужа у тебя?… – Ну, никак у него не выговаривался вопрос об отце девочки. А знать хотелось. – Знаешь, если думаешь о чести, то стыдиться своими поступками надо не перед предками, а перед потомками. А ты…

– Ну, причём тут? О чём вы? Я не стыжусь. Как вы… Ефим Борисович. Вы меня не понимаете…

– Детка, прости. Это моё дурацкое любопытство, на любви построенное. Я…Ты на порядок выше, тоньше меня.

– Перестаньте. Ирочка моя плод студенческой любви. Мы ж были прогрессивные, как теперь говорят, продвинутые. Зачем, мол, расписываться. Мы и так любим друг друга. А на распределении нас разогнали по разным городам. Ирочки ещё не было. А, несмотря на продвинутость, я о беременности сказать постеснялась. Любимый мой – психиатр. Там, вдалеке от меня, ввязался в борьбу за права человека против практики советской психиатрии. Ну, понимаете. С реальной жизнью мы практически не встречались. А любовь… Любовь, она как огонь – без пищи гаснет.

– Ты что волнуешься?.. Ладно, Иланочка. Не рассказывай.

– Нет. Я хочу, чтоб ты знал.

– Ради этого «ты» – волнуйся и рассказывай.

– Вам смешно…

– Совсем не смешно, особенно, если опять вы.

– Дайте выговориться. Мне это нужно. Может, это первый раз в жизни у меня. Короче, его осудили, посадили. Он написал мне, так сказать, отказное письмо. Может, не хотел, чтоб мы с дочерью были семьёй осуждённого диссидента. А может… Может… Я ж говорю – огонь без пищи гаснет. Может, кого нашёл. Искать по лагерям, декабристкой стать – дочка совсем младенец. Ну и… Ну, говорю, что огонь без пищи… Ну, а теперь…

Ефим Борисович поцелуями и объятиями не дал ей закончить мысль. Ему казалось, что и так всё понятно.

– А Ирочка что знает? А родители…

– Они живут в Канаде. Уже давно. Так получилось. Потому и машина у меня есть.

– А может и… Ну, да, ладно… Ладно, девочка моя любимая.

Досадно, что провожать не надо. Машина снимает сладость провожания. Ефим не любил провожать. И когда такая необходимость возникала, он внутренне, про себя ворчал. Но необходимость, она и есть необходимость. А сейчас ему так хотелось провожать, постоять в подъезде, как почти полвека назад стоялось. Стоялось. Полвека назад. Подъездные поцелуи. Хм, тамбурные романы.

О чём это он сейчас. Вспомнилось поездное приключение. Почему всё это шальное отвлекает его сейчас. Мешает. «Всё! – ничего не хочу вспоминать. Хаотические воспоминания. Почему это должно мешать? Жизни-то не мешало. Даже украшало. Разве нет?

Нет – они спустились на лифте, постояли около машины и…

– Доедешь – позвони.

– Конечно.

– Только обязательно. А то я заболею. Я же старый.

– Старый! Это не так. А заболеете, возьму к себе и сама лечить буду. Моё! Позвоню, позвоню.

– Из машины или из дома?

Илана рассмеялась:

– Из подъезда.

– Замечательно. Ностальгическая иллюзия. Подожди. Не уезжай. Я с балкона буду смотреть, как ты едешь.

– Угу. Бегите тогда.

И он побежал. А лифт не идёт. Может пешком. Дольше. А вот и лифт. Балкон.

Девочка стоит у машины и смотрит вверх. Он помахал рукой, и она скрылась в машине. Поехала. Вот и за угол завернула. Всё. Нет её. Быстрей к телефону. Ждёт. Ещё рано. Она ж не может в мгновение оказаться у дома, хоть и недалеко живёт. А вдруг с дороги позвонит. «Господи! За что ж на меня такое счастье свалилось? Может, самому позвонить в машину. Совсем съехал, доктор?» Он пошёл снова на балкон. Зачем? Что она… Она ж не может вернуться – дочка. Наконец, звонок.

– Вы как? Это я.

– Конечно ты. Зачем вы?

– Так получается.

– Ты где?

– Как условились. В подъезде. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, счастье моё. А, может, ещё позвонишь ночью? А?

– Не знаю. Но утром обязательно.

– С самого, с самого утра. Как глаза откроешь.

– Обязательно.

Ох, как давно это было, а помнится, может, ярче, светлее всего остального.

В тот раз он был на творческом вечере одного кинодокументалиста, своего бывшего больного. Никого не знал там, да и документальное кино ему было ни к чему. Но отказать было неудобно. Он вообще не умел отказывать. И про себя с удовольствием говорил, что бабник – тот, кто не может, не умеет отказывать. Чем и льстил себе, тотчас после этой максимы, называя себя бабником. Здесь много наслаивалось. Нередко после операций малознакомые до этого люди в жажде реваншироваться приглашали его на торжественный обед по случаю выздоровления. Иногда в ресторан. Иногда домой. Отсутствие нормальной возможности, скажем, просто заплатить, что называлась при смешном, советском режиме взяткой или, в лучшем случае, побором и преследовалось либо уголовной статьей, либо морально-партийным осуждением за стяжательство. Так или иначе, он деньги не брал, о чём горько сожалел, когда наступили времена рыночной экономики. У него уже создался, как теперь говорят, «имидж» бессеребренника, и ему по-прежнему тащат бутылки коньяка. Порой бутылка стоила больше его месячной зарплаты. А когда его приглашали в ресторан или домой, он внутренне негодовал: «С какой стати, я должен тратить на них время. Я люблю посидеть в застолье, но со своими. Болтать с ними между рюмками о своём. А тут выслушивать бессмысленные тосты в свою честь и пить за здоровье бывших больных, на здоровье которых я уже потратил своё время. Свои силы, знания и умения». Но отказать не мог. Так и в этот раз он пришёл на вечер и печалился о потерянном времени, в одиночестве куря перед мужским туалетом. Выйдя в вестибюль, он остановился, решаясь уйти, не сказав, бенефицианту, сколь прекрасны его творения. К нему подошла молодая женщина. «Здравствуйте. Моя фамилия Арсеньева. Зовут Арина. Вы три месяца назад оперировали мою сестру по поводу воспаления поджелудочной железы. Вот у меня и появилась возможность ещё раз сказать вам спасибо». «Арсеньева? Да, да. Помню. А как она себя чувствует?»