Юлий Крелин - Любовь. Бл***тво. Любовь

Он помнил эту больную. Её трудно забыть. Молодая. Два месяца после родов. Полная. Рыжая. Тяжёлая. Пульс еле-еле, нитевидный. Рвота. Желтуха. Токсический шок. Некроз. Омертвение железы. Срочная операция. Да что там операция. Самое тяжёлое – почти двухмесячные тяготы. Бедная девочка выскочила. Заслуга не только их, врачей, но и родственников. Мать не отходила, когда её перевели из реанимации в палату. Такой уход больница не может обеспечить. А уход больше, чем полдела. Особенно у подобных больных.

«Спасибо. Хорошо. Ещё не работает, но девочкой занимается сама». «У вас хорошая семья. Без вашей помощи мы бы были бессильны». «А без вашей помощи просто смерть». «Врачи, больницы есть и другие. А вот родные… Какие есть, такие есть. Их уже не выберешь. А? Так что без нас могли быть другие. А вот без вас…» «Да, это мама, конечно. А что, вам интересны эти фильмы?» «Я оперировал режиссёра». Он не знал, почему здесь Арина, а потому поостерёгся сказать, что здесь всё ему до лампочки. И отказывать людям не любил и всегда страшился обидеть неловким словом. «А я здесь работаю». «Вы киношник?» «Нет, нет. В администрации дома. «Арина! Экое имя сейчас редкое». «Вообще-то, Ирина. Это меня так дома зовут». «Красиво вас дома зовут». «Вы останетесь на обсуждение?» «Да, что вы! Что ж мне обсуждать? Это мне не по зубам. В моей голове другие приоритеты». «Я ухожу. А вы?» Он ещё сомневался. Он ещё думал. Как подойти к режиссёру, надо ли к нему подойти, сколь удобно уйти, а, может, надо остаться? Судьба решила всё. Он поглядел на эту, как и сестра рыжую, безусловно, красавицу. Мгновенно оценил всю её стать. Понравились ему и пластика её рук, как она курила, держала сигарету, как кисть, пальцы с сигаретой плыли ко рту. И, как всегда, он больше всего обращал внимание на рот, улыбку.

Ему нравились большие рты. Из анатомии и из практической своей жизни, он знал, что погоду на лице делает рот, что именно он настоящее зеркало души. Рот и мимические мышцы вокруг. Но какое до этого дело художнику, лирику. Вот изобразительному художнику – рисовальщику, актёру до этого дело есть, и очень даже большое и нужное. А в литературе пишут о глазах, но на самом деле можно говорить только о цвете их и форме разреза. Глаза ничего не выражают. Они всегда одинаковы. Разве что когда в них появляются слёзы. Лирики им приписывают всё. А на самом деле рот дирижёр мимики. Ефим потому и старался, прежде всего, вызвать у нового собеседника либо улыбку, либо скорбь. Но самое показательное – улыбка. Нет, нет! – не смех, не плач. В конце – концов, смех – это серия судорожных выдохов, а плач – серия вдохов такого же характера. При этих судорогах понять, что лицо выражает, нельзя. Смех – и есть смех, а то и того хуже, хохот. Плач, он плач и есть, когда не рыдания, которые только звуковое усиление выдохов.

Короче, улыбка Арины ему понравилась. Он думал, почему не замечал её в больнице. Она ж наверняка, там бывала. «А вы у нас в больнице-то бывали?» «А как же. Но мы с вами не пересекались». «А-а. Я бы уже отметил в сердце своём такую красавицу». «Спасибо». «Я очень люблю рыжих и улыбающихся». «Так вы уходите, Ефим Борисович?» «А вы?» «Я да. Рабочий день кончился. А теперь уже и рабочий вечер». «Тогда, если не возражаете, то и я с вами». «Вы как едете?» «В зависимости от обстоятельств. Куда прикажет родина и…» «А вы не на машине?» «Нет. Пока нет. Не дорос». «Так, может, я вас подвезу?» «Замечательно. С таким драйвером хоть на край света». «Найдём и поближе».

Но в этот раз они ничего не искали. Арина знала его координаты… рабочие. И ему оставила номер своего рабочего телефона. Чтоб объединить координаты во времени и пространстве, надо будет созвониться.

Интересно. Кто проявит инициативу первый?

Он не экспериментировал. Он не учёный. Практический врач. Захотелось – и позвонил. «Здравствуйте, Арина». «Здравствуйте, здравствуйте. А я вам и сама собралась позвонить». Вот был бы учёный, дождался бы звонка. Узнал бы, что она хочет. А так, когда ещё станет ясно. А она понравилась ему. Сказать, что он почувствовал душевное… ну, или, скажем, духовное сродство, пожалуй, рановато. Но нечто притягательное в ней, он почувствовал. Да! Она была любезна его душе. Духовное! – это сейчас все говорят о духовном. Правда, больше пишут в газетах. И без уверенности, будто знают, что это такое. А вот прилепиться бы душой. Ефим Борисович в поиске. Может, всё-таки, учёный? «Ариночка, что делать-то будем?» «А именно? Как понять вопрос?» «Сказали, что и поближе найдёте». «Не поняла». «Я сказал, хоть на край света, а вы посулили, будто и поближе найдёте. Нашли?» Смеется. Не знает, как понять. Да нет же, – не знает, что ответить. Ещё и себя, скорее всего, не знает. Смех дело хорошее – помогает подумать. Прежде, чем ответить. Это, как врач, который, посмотрев больного, и, ещё не зная, что сказать, долго смотрит на часы, то ли считая пульс, то ли делая вид, а сам мысли собирает, слова подбирает. Арина спасительно смеется – собирает, подбирает. «Сядем в машину и подумаем, что искать». «Прекрасно. И что прикажете? А?» «А пока приезжайте к нам в дом. Вы уже закончили рабочий день?» «На сегодня завершил». «А я ещё должна трудиться на ниве безделья. Время и подойдёт. Идёт?» «Желание дамы – закон».

Они уже подъезжали к её дому, когда она внезапно остановила машину: «А вы знаете, Ефим Борисович, я вас ещё в больнице много раз видела. Подойти боялась. Супермен. Я люблю вас, Ефим Борисович».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Несколько дней прошло. Они лежали на диване у неё дома. Курили, передавая сигарету друг другу. Он при этом пускал кольца над собой, а она в свою очередь старалась струйкой дыма пронзить кольцо. Ничего не получалось из этого эротического символа. Как только струйка дыма догоняла кольцо, оно от дуновения распадалось. Занимались они этим уже не одну сигарету, но каждый раз – одной сигаретой. Очередная кончилась и он, смяв её в стоящей на полу пепельнице, также в очередной раз повернулся к Арине, обнял, и… «Может, хватит, Фима. Передохнём. Зачем нам этот марафон? Ведь на самом-то деле все разы после хорошего раза просто спорт». Вот этим она ему и нравилась. Не выпендривалась. Говорила, почти, как думала. Хоть ещё и не показатель душевного родства, но уже, как говорится, что-то на фоне ничего.

Конечно, это не Дина. Такой близости и понимания с Ариной он не чувствовал. Он не чувствовал, будто изменяет Дине. Он не изменял, не предавал, не стал к ней относиться хуже. Он любил Дину. А это что ж? Вот тебе и любимое его «А?». И всё же, что-то притягивало его к Арине больше, чем обычное его блядство. Как-то всё вокруг посветлело. Он хотел от неё дочку. Вот судьба! Опоздала. Надо обуздать свои праведные, неправильные страсти .