Дмитрий Лабзин - Осколки фарфорового самурая

Даже теперь по прошествии времени я думаю, что это того стоило и мой поступок немного всколыхнул скучнейшее из болот. Разумеется, мы помирились, но этот случай в очередной раз подчеркнул, насколько разными были наши взгляды на жизнь.

Пауза казалась необходимой мерой, и я отлучился в уборную. Дверь, с изображённым на ней чёрным силуэтом джентльмена, практически не закрывалась, любезно впуская и выпуская господ. Я вошёл в первый зал с зеркалами на левой стене и строгим рядом раковин под ними – единственное место для курения в здании театра и едва ли не самое шумное. Миновав по замысловатой траектории группы по интересам, я достиг второго зала: кабинки слева, писсуары справа. Всё здесь, как и в остальном здании, светилось недавним ремонтом, хотя характерный для провинциальных уборных запах так никуда и не делся. Я пристроился к третьему писсуару от входа. После начала процесса, дарящего ни с чем не сравнимую лёгкость, а порой и блаженство, я заметил, что мой сосед слева издаёт странные звуки, повернул голову и увидел красное от злости лицо главного режиссёра.

– Мы сейчас не в том положении, чтобы махать кулаками, – начал я. – По меньшей мере, это будет выглядеть смешно. Но, тем не менее, раз уж вы здесь, позвольте мне высказаться. То, что творилось на сцене, является преступлением, и скажите спасибо, что я не требую обратно деньги за билет. Вы и раньше редко блистали, но сегодня – это просто терроризм. Надеюсь, вы сможете отыскать в себе хоть какие-нибудь ростки таланта и поставите что-нибудь стоящее. – Привёл себя в порядок. – Разрешите откланяться.

Ответа так и не последовало, и я вышел обратно к своей супруге.

За прошедшие пять месяцев практически ничего не изменилось, разве что кавалеры и их дамы оделись теплее. Моя персона не вызвала никакого интереса у местной публики, и я принялся расхаживать вдоль стены, увешанной стройными рядами фотографий артистов театра. Чёрная лента в нижнем углу фотопортрета лучшего актёра повергла меня в состояние шока. Остались пара великолепных актрис и добротный звукорежиссёр, но покойный был несомненным гением, затерявшимся в нашем захолустье. Когда этот человек творил на сцене, любая постановка имела смысл. Его искромётная манера продавать дождь завораживала, спасая от убогого уныния, некогда созданного Ричардом Нэшем, и растянутого на жуткие два с половиной часа, не включая антракта. А что может быть ценней для актёра, чем дар обратить любую, даже самую неудачную, постановку в свой небольшой творческий успех? И пусть литературный донос из набоковской «Камеры» в его исполнении был комичен, а не наполнен трагизмом первоисточника, это была работа настоящего маэстро: сильная, страстная, безапелляционная, истина в последней инстанции. Я понятия не имею, почему этот человек служил в местном театре, но во время каждого выхода на сцену он светился тем самым необычным светом вдохновения, который позволяет художнику отдавать свою душу без остатка, получая взамен совершенно волшебное чувство творческого превосходства над повседневностью.

Теперь он ушёл. У меня защемило сердце при мысли о том, что на смену незаурядным, талантливым личностям приходят такие персонажи, как Любим Мартынович. Хотя без них нам было бы намного труднее распознавать гениев.

Заиграл невесть откуда взявшийся струнный квартет. Музыка разлилась по залу, напоминая собравшимся об особенном статусе сегодняшнего вечера. Пожилая дама прошлась по моему правому ботинку, но извинений не последовало. Вендетта не состоялась, невзирая на итальянское происхождение пострадавшего. Теперь он отличался от своего брата с левой ноги на один отпечаток чьей-то грязной подошвы. Мне определённо начинало здесь нравиться, жаль только поговорить не с кем.

Прозвучал первый звонок, и я похромал вниз к входу в партер. Публика всё прибывала, и толпа у гардероба даже не думала уменьшаться. Дамы всех возрастов толкались у зеркал, поправляли причёски и мило болтали о всякой чепухе, как бы между делом выставляя напоказ свои украшения. Я попытался быстро проскочить мимо этой традиционной ярмарки тщеславия, но вынужден был отреагировать на отпущенные в мой адрес шпильки. Оказалось, что атака на мой ботинок была спланированной акцией, а общее мнение заядлых театралов нашего города гласило, что таким недалёким и бесчувственным мужланам не место в храме искусства. (Прежние заслуги ещё свежи в памяти соотечественников!). Пришлось посоветовать моим критикессам следить внимательней не за мной, а за своими мужьями, которые уже успели отметить поход в культурное заведение в переполненном буфете. Мой ответ заставил их губы сжаться, а глаза – сузиться в попытке изобразить презрение, что неминуемо вызвало смех – лучшее оружие, как утверждают неисправимые пацифисты, – передо мной стояли четыре подобных треугольника с небольшой разницей в комплекции и цвете одежд. Как гласит старая боксёрская мудрость, пока соперник в нокдауне, надо добивать. Мы могли бы и два часа обмениваться колкостями, в любом случае это лучше, чем наблюдать за мучениями актёров и зрителей в общей попытке выстрадать эстетическое удовольствие, но я проявил великодушие к потерявшим дар речи оппонентам. Неприятный инцидент если и не был исчерпан, то, по крайней мере, уже заигран. Я раскланялся и проследовал в отреставрированный зрительный зал.

Балконы были выкрашены в белый цвет и украшены копией дореволюционных позолоченных декоров. Ряды новых мягких кресел, обитых тёмно-зелёной тканью, стояли в полной готовности принять своих первых седоков. Бордовый ковролин, ещё не истёртый и не заляпанный напитками, шоколадом и сущим проклятием для подошв – жевательной резинкой, был постелен очень добротно, и даже стыки можно было отыскать не сразу. Коричневый занавес по традиции нёс на себе трагическую и комическую маски

– стандартная ноша в набившем оскомину антураже. Венчала это великолепие переливающаяся ослепительным светом огромная люстра из чешского хрусталя.

Процесс заполнения зрительного зала – один из самых восхитительных танцев, поставленных когда-то в древности и записанных в человеческих генах путём бесконечных повторений. Несмотря на различие географических мест, эпох и участников, сюжет и хореография остаются примерно одинаковыми, как будто смотришь «Спящую красавицу», но в разной постановке. Все роли заранее расписаны. Сюжет знаком до боли. Билетов нет.

Первый звонок прозвучал, и двери зрительного зала распахнулись словно занавес. Entrée [3] . Появляются действующие лица. Одни ведут беседу, другие пришли большой компанией и, пытаясь перекричать друг друга, шумят, третьи входят в одиночку и молча занимают свои места, чему предшествует поиск. Можно пробежать вперёд своих приятелей и, наклонив голову набок, распознать в арабских цифрах номер нужного ряда, en tournant , [4] замахать им рукой. Или исполнить небольшое pas de deux [5] : взяв свою девушку за руку и заранее ознакомившись с планом зала, уверенно провести её к своим местам. Самоуверенные посетители с хорошим зрением с высоты своего роста легко определяют искомые цифры на спинках откидных кресел, не прибегая к столь любимым поэтами arabescues [6] . Но большинство из вновь входящих немного наклоняются над заветной табличкой, дабы окончательно убедиться, что роль исполнена успешно.