Юрий Запевалов - Донос

В батальоне у отца я бывал почти каждый день. Мне сшили военную форму – красивые брюки, сапоги, гимнастерка, пилотка, все как у солдата, одевал я этот военный костюм только когда шел в батальон. Дежурные на КПП меня знали и когда я проходил, шутливо отдавали мне рапорт. Участвовал я с солдатами на их спортивных занятиях, в пробежках и кроссах, с офицерами участвовал в стрельбах, по разрешению самого Командира батальона.

Развился в то лето не по годам просто замечательно. А в праздники стал участвовать в солдатской самодеятельности, пел украинские песни, читал стихи, солдатские режиссеры обыгрывали мои выступления с учетом возраста и наши номера имели большой успех.

По субботам в солдатском клубе шли кинофильмы и мне в этот день разрешали приводить с собой друзей, но не более двух, чаще всего мы приходили с Колей.

Летом ездили всей семьей на Северский Донец, купались, загорали, я нырял в реку с кручи и почти «переныривал» неширокий, но глубокий Донец. Взрослые рыбачили, жарили шашлыки из свежей рыбы, запивали молодым вином из частных погребов.

Детей далеко не отпускали – в лесу и на полях кучами лежали снаряды, мины и другие военные боеприпасы, неиспользованные в недавних боях, еще не убранные и опасные. Совсем недавно два пацана нашли противотанковую мину, решили её разобрать, ударили молотком – взрыв, и ни пацанов, ни мины. Да и у нас в огороде Саша нашел мину, дождался, когда отец пришел на обед и принес мину прямо к столу узнать, что это за мина и можно ли посмотреть – что там внутри. Отец онемел вначале, спохватился, вырвал мину из Сашиных рук, бегом в огород, к колодцу, швырнул ее туда – ложись! Но мина не взорвалась. Отец и обедать не стал, читал нам наставление про опасность мин и снарядов, что во множестве лежат в лесу и на полях вокруг города. А так как лежали они кучами, во множестве, без охраны и ограждений, к кучам этим быстро привыкли, никто не обращал на них внимания, пока скотина какая-нибудь, корова там, телок, не залезут на кучу, тут уж бежишь сгонять, с палкой или хворостиной – «а ну! а ну!» – и тоже на кучу эту прыжком, иначе не достать скотину, а со стороны не сгонишь.

Вообще, к оружию тогда привыкали быстро. На станцию ежедневно прибывали эшелоны с трофейным оружием. Автоматы, винтовки, пистолеты – чего там только не было. Все пацаны, играя в войну, были вооружены настоящим оружием, как и положено в войсках – «офицеры» с пистолетами, «рядовые» с винтовкой, но чаще с автоматом, он поменьше и легче. «Немцы» – с немецким оружием, «наши» – с нашим. Добывали все это на той же станции. Что мог с нами сделать один на весь эшелон охранник, хоть он и вооружен, да мы-то, знали, что стрелять в нас, пацанов, он не будет! Так что, мы не просто брали это оружие, еще и выбирали, что кому надо в этот день.

И по лесам мы ходили, собирали лесные орехи, дикие яблоки-дички, малину, смородину, другие ягоды с богатых, нетронутых кустов.

Осенью отца неожиданно вызвали в Харьков, в Обком партии и вручили направление ЦК Украины на партийную работу в Западной Украине – там зашевелились Бендеровцы.

Создавалась мобильная группировка по уничтожению бандитских формирований, нужно было партийное руководство, партийный контроль и партийное обеспечение.

В воскресение в камеру привели несколько человек – молодежь, пацаны. В основном стандартные нарушения – угон автомобилей, квартирная кража, кража на вокзале.

Ребята приходят возбужденные, много говорят, веселые, смеются, много курят. Рассказывают с рисовкой – где кого забрали, как забрали, и как они дурили «ментов».

Но это быстро проходит и начинается тоска, нытье – «дурак, попал по глупому, мог уйти, да, видел же, что машина с контролем, вот дурак» – и так до самого сна, охают, стонут, бегают по узкому проходу вдоль нар. Раздетые, в одних рубашках – день был хорошим, солнечным – пустые, с собой ничего, взяты «тепленькими», прямо на месте преступления. Вот и хорохорятся вначале, но остывают быстро. Ночью в камере холодно – мерзнут, жмутся друг к другу, как зверята маленькие.

Звереныши и есть. И разговор-то у них один – когда, где, кого, за что, в который раз. Спешат, торопятся побыстрее все свое высказать. Но постепенно возбуждение спадает, наступает тоска несусветная. Опомнились, поняли, что все это не временно, нет, надолго, не на один год. Особенно страдают те, кто повторно – «мне ж теперь добавят, я же не впервой, вот черт, угораздило, да у меня же мать старенькая, больная, как же она теперь». Ночью во сне стонут, кричат, подвывают. Как волчата. И жмутся, жмутся друг к дружке, греются.

Я не спал. Снял все теплое, что было на мне, укрыл замерзших пацанов. Пусть спят. Мне все равно ходить и ходить. Согреюсь.

Я и на вторую ночь не смог ни лежать, ни сидеть. Ходил из угла в угол до самого утра. Утро узнал по раздаче хлеба, это около шести утра, здесь на иваси, в тюрьме – там раздают раньше. Утра мы не видим, здесь его нет, смотреть некуда, и рассвету показаться неоткуда – окон нет.

В камере сплошная ночь, тусклая лампочка горит круглосуточно, это и есть наш постоянный и единственный свет.

Семья готовилась к переезду. Все, что успели купить для дома – распродали, за бесценок, продали огород, что еще там оставалось неубранным, распродали и снятый урожай, опять же не по рыночным ценам.

Да, верно говорят – два раза переехать, что один раз погореть. А тут – в марте переехали из Сибири, а в сентябре новый переезд – теперь куда-то аж за Львов, в Западную Украину, где и Советской-то власти ещё по-настоящему не было…

Мать не хотела уезжать из Балаклеи – здесь у нас случилось большое горе, несчастный случай, катастрофа – погибла любимая моя сестра Нина. Вся трагедия для меня и все горе для матери заключалось в том, что виновником трагедии оказался именно я.

И сейчас, через десятки лет, не могу вспоминать эту трагедию без слез. Мать сказала мне перед смертью – «мы знаем, мы скорбим, мы виноваты – а всем это знать не обязательно. Не тревожь душу ни живым, ни умершим. Нина у нас безгрешная, душа ее давно на хорошем небе». Она так и сказала – «на хорошем небе».

Нину похоронили здесь, в Балаклее, на городском кладбище. Вот мать и плакала – как же останется она здесь одна. Но жизнь не остановишь, жить надо.

Уезжали мы вчетвером – мать с отцом и мы с младшей сестрой. Саша поступил в Киевское военное училище, прислал фотографию – новенькая форма курсанта, цветущий вид, улыбается, доволен.

– Ну, слава богу, один определился, – вздохнула мать – в это неспокойное время хоть у Саши полная определенность! – и закрыла платком глаза.

В Белогорске, что в Западной Украине, отца избрали секретарем райкома партии, нас поселили в бывшем поповском доме.