Сергей Добронравов - Оправдание Иуды

Найва Грызун судорожно ухватил сквозь хитон кошелёк, спрятанный на груди.

– …и поднимешь крик о коварном Иуде, о злобном Иуде, о трусливом Иуде, который заставлял тебя торговать объедками на рынке…

Грызун зло отскочил в сторону, зашипел: – Недаром наши говорят, что тебя нельзя верить! Нельзяяяяяя… Ты прячешь за пазухой заговорённые камни… Ты скользкий, как змея! Ты – не наш!!!

Посох и рука Иуды дёрнулись в коротком замахе. Остальной же Иуда остался недвижим. Грызун отшатнулся, дёргано прикрыл лицо, отступил… …быстро скосился по сторонам… никого…

– Будь ты проклят, рыжий иудей! Клянусь потрохами пророков, и на тебя найдётся удавка!

Его всего трясло чёрной злобой, сколько усилий он потратил на обхаживание этого рыжего! Он сжал кулачки, хотел, было добавить брани, но осёкся… …Иуда каменным истуканом смотрел сквозь Грызуна, и живой глаз его смотрел так же, как мёртвый. И Грызун, испуганный неподвижностью Иуды, попятился…

Внезапно Иуда ожил, дёрнул голову, ловя ноздрями вечерний ветер… …Солнце пересекло черту, где крыши, сделанные руками сынов Израиля, прикасались к вечерней синеве, сотворённой для них их Господом. От огромного озера, лежащего под городской стеной, от рыбацких костров потянуло дымком и запахом печёной рыбы.

Иуда довольно кивнул: – Рыбаки поймали и пекут свежую рыбу…

Посмотрел на Грызуна, холодно, равнодушно…

– Я иду к озеру, пропусти…

Найва Грызун сжимал и разжимал кулачки. Снова захотел выплюнуть брань… и снова не решился… Так и не решившись, он отступил обратно к площади… ещё шаг… …Грызун растворился в уличной темноте…

Иуда хрипло засмеялся, но смолк внезапно, на выдохе, как будто лопнул мех с водою. И быстро зашагал. Вот он миновал последний дом, вышел через ворота на дорогу, остановился…

Перед ним, внизу раскинулась чернильная громада Генисаретского озера, отражая закат оранжево-красной кромкой восточного берега. На воде и берегу мерцали рыбацкие огоньки.

Иуда был едва различим. Замер каменным изваянием, едва освещённый почти закатившимся солнцем. Но вот изваяние дрогнуло, бурый бугристый череп последний раз обернулся на Капернаум. Фигура Иуды бесшумно и без остатка слилась с тёмной дорогой, что вела к озеру, вниз, под уклон.

Небо над Галилеей замерцало звёздными светляками. И всё больше выгибалось и вытягивалось в гигантский конус из светло-фиолетового стекла с воронкой посередине. И если бы Господу понадобились бы часы, то он бы забрал себе эти…

Светляки закручивались всё быстрее, лились как песок, всасываясь в воронку. Запас светляков иссякал, чернело фиолетовое стекло, и вот уже не стало видно ни зги…

– Поправь огонь, Андрей, тут снасти запутало… – раздался от мачты из темноты озабоченный голос Симона…

Лодку сильно качнуло. Андрей, удерживая кормовой руль, склонился над масляной плошкой, закреплённой перед ним на деревянном уступе с навесом, и осторожно снял нагар с размочаленного конца шнура…

…срединное место залило неяркой, но ровной жёлтой кисеёй и лучше стало видно комель мачты, корзины с рыбой, Симона, озабоченно склонившегося над бортом и Иисуса, придерживающего над ним нижнюю рею.

Беспощадное полуденное солнце лило жар на окрестные холмы Иерусалима. Меж ними, по каменистой, выжженной дороге, брёл Фома апостол. Усталое лицо его было в глубоких морщинах. Борода, аккуратно постриженная, и висячие усы были сивыми от пыли и седины. Глаза пытливые, светло-серые и прозрачные, как финикийская галька.

Облизнув сухие губы, Фома поднял голову. На вершине холма раскинулась хорошая рощица, из сикомор.

Оставив дорогу, Фома начал медленно взбираться на холм. Давалось это с трудом. Он осторожно ставил пропылённую сандалию и смотрел, куда ставил. Крошились под подошвой комки глины, проскальзывал острый щебень… …Фома поднимался, не зная, что на вершине, под сикоморами, в тенистых зарослях расположился римский кавалерийский патруль, который и наблюдал его, пока Фома карабкался вверх по склону. Увидеть их, разглядеть от подошвы холма Фома, разумеется, не мог…

Только взобравшись на холм, вконец измученный Фома увидел на поляне, совсем близко! за кустами, солдата и лошадей. И на лошадях – римские военные сёдла… Фома ахнул, но понял тут же, что поверни он назад, заподозрен будет и уличён за тем в чём угодно…

Солдат обстоятельно приторачивал к седлу пилум, тяжёлое пехотное копьё. Он с неожиданной обидой посмотрел на Фому и начал отстегивать пилум, укоризненно качая головой, но почему-то уже не Фоме… Фома недоуменно оглянулся. В двух шагах от него, сбоку и сзади, в зарослях стоял второй солдат и довольно улыбался. И, взяв пилум наизготовку, этот второй вышел из зарослей.

Фома застыл. Солдаты чётко, не сговариваясь, быстро обошли его с двух сторон. Один из солдат коротким движением указал, чтобы он шёл вперёд. И, поотстав, они пошли по бокам Фомы.

Его вели к старшему, Центуриону. Тот сидел на щите, под кроной самой раскидистой сикоморы. Перед ним в шлеме Фома увидел горку тёмных, прошлогодних, смокв. Центурион обедал не торопясь, сосредоточенно пережёвывая и методично запивая из оплетённой фляги. Как кажется, еда не была для него удовольствием, скорее способом пополнить военный припас. По бритому подбородку стекали капли воды.

Понукаемый легионерами, Фома брёл к Центуриону, в спасительную тень. Но страха он не выказывал. Либо сильно устал, либо не боялся умереть. Центурион не спускал с него глаз, не прерывая походного обеда. И увидел Фома на траве, под его левой рукой – короткий тяжёлый меч, чуть вынутый из ножен. Надёжный, привычный, испытанный… Удобный меч…

Центурион являл собой образец римской воинской доблести. И было сразу видно даже Фоме, что это опытнейший вояка. Было ему за сорок или за пятьдесят, и загорел он до черноты. Выцветшие, соломенные волосы, в светло-серых глазах – ледяное спокойствие…

Расстояние между ними сократилось до трёх шагов и Центурион, заткнув флягу, посмотрел на того, кто конвоировал Фому справа.

– Проб, что несёт иудей? Проб остановил идущего Фому плоской стороной лезвия пилума. Фома, не знающий латыни, растеряно смотрел на препятствие. Центурион коротко кивнул левому.

– Марк…

Марк зашёл за спину Фоме и остался там, с пилумом наперевес.

Кончиком лезвия Проб поддёрнул и сдёрнул с плеча Фомы торбу, стряхнул её на траву перед Центурионом. Фома покорно ждал.

Центурион вытряхнул содержимое. На траву ссыпались маленький рыбацкий нож в чехле, каким чинят сети. Видавшая виды, медная чернильница, несколько свитков, пучок стилосов, свёрнутая холстина. Проб разворошил холстину, наткнув на острие, протряс, и на траву упала пара хлебцов.