Сергей Добронравов - Оправдание Иуды

Иуда неслышно шёл за границей тьмы от костра к костру, не приближаясь, не отдаляясь… Слушал недолго, о чём говорят, шёл дальше. Его чёрный силуэт мог бы заметить иной, наблюдавший из темноты позади него. Но не было других, кроме Иуды. Он видел всех, его не видел никто.

Но вот вскрикнул малыш, тыча пальчиком в темноту. Мать, смеясь, подхватила его на руки, прижала к себе, вглядываясь в чернильную стену. Она смотрела прямо сквозь Иуду, до которого не было и семи шагов…

– Там никого нет, Симонит! Не бойся!

Усмехнувшись, Иуда мягко отдалился и вновь спустился к воде. Пошёл вдоль кромки под легкий и мерный плеск Генисарета, уставшего охлаждать день, такой раскалённый и долгий, что пришёл в Израиль с восточной стороны, из сирийских владений, уже переставших ими быть, ибо там уже властвовал Рим…

Генисарет копил сил на новый день, такой же трудный и душный…

Иуда шёл, и непрозрачной водой, чёрной, как очи дочерей Израиля, смотрело великое озеро на мёртвую половину лица Иуды… А тот с удовольствием слушал дыхание его огромной воды, но не видел его своим мёртвым глазом. А живой глаз Иуды цепко высматривал берег…

Музыка и голоса затихали, и постепенно перестал морщиться Иуда. Он не любил пустопорожних забав. И те послушно затихли и перестали царапать затылок Иуды…

И только тогда Иуда оглянулся на далёкое уже сборище… и последним промельком сумел углядеть в щедрых огненных сполохах гибкий девичий стан, двигающийся под неслышную уже свирель… Тонкий и нежный, как народившийся месяц… Что-то шевельнулось внутри Иуды…

Впереди, над небольшой ложбиной замерцал жёлтый отсвет. Летели вверх искры и гасли, не долетев до неба, мягкого, чёрного и плотного, как дорогая дамасская шерсть…

И туда направился Иуда. На ходу приседая, приблизился неслышно к кустарнику, которым зарос склон ложбины, осторожно достигнув гребня, присел и выглянул…

Их было двое. Высокий, широкоплечий мужчина, закутанный в плащ с капюшоном. Он сидел к Иуде спиной. И даже спина выдавала в нём пришлого… Чужая текла в нём кровь, чужая! Не был он рождён от сына Израиля. И это сразу учуял Иуда…

Лицом же к Иуде сидел писец Захария, сын Бен-Акибы.

– Так, так… – ухмыльнулся Искариот, – а что же не спится грозному обличителю чужого разврата? Или заболели у него кишки? Или чешется у него правая кисть?

Чужак проворошил угли и лицо Захарии осветилось. И стало видно, как хмур, как недобро сжат его рот. Что за помыслы одолели Захарию? Угрюмо смотрел он на трескучее пламя.

Но сидящий напротив, как кажется, был настроен приветливо:

– Мы славно и громко болтали, скриба… – услышал Иуда его спокойный, весёлый голос. И выговор выдал уроженца сирийской общины Тира.

Захария хмуро поднял взгляд на собеседника. А тот резко оборвал приветливость речи. Заговорил холодно и отрывисто:

– Так зачем ты позвал меня? Или твоего собственного улова тебе недостаточно? – Чужак цедил насмешку, – или тебя опять пригнала твоя неуёмная жадность?… Скажи прямо и не юли! И щедрой мздой я утолю вас обоих…

– Не называй меня скрибой! – огрызнулся Захария, не отрывая взгляда от щедро греющих углей. – Мне ненавистна латынь… змеиный язык врага, поработившего землю моих отцов… – Дааа? – Чужак притворно удивлённо развёл руки. – А мне казалось, поработители строят дороги на вашей земле… и на ней же охраняют вас от ваших же разбойничьих шаек…

Захария покачал головой: – Одно другому не мешает… Грабители ночи – молочные щенки по сравнению с римскими голодными псами… ушёл Альбин, вор коварный и умный, мы вознесли хвалу Господу и вздохнули свободно… Но пришло безжалостное чудовище Флор…

Захария такими злыми глазами пожирал угли, что породил у Иуды одобрительную усмешку…

– А не ваши ли купцы суют прокуратору Флору таланты взяток на откуп военных подрядов? – безмятежно перебил Чужак праведный гнев Захарии.

Писец понуро опустил голову… и застонал, обхватив руками голову. Упрямо замотал, прижав ладони к ушам, не хотел он это слушать, не хотел!

А Чужак продолжал нанизывать вопросы, один на другой, притворно и удивлённо, и лилась из его речи насмешка и желчь… – …и не ваши ли книжники, закованные в броню Закона неповоротливы и беспомощны в своих доводах, как сирийский латник перед коротким римским мечом? Не ваши ли старейшины тупо и надоедливо талдычат божественному Августу о привилегиях, дарованных великим Александром? …

Чужак рассмеялся, тихо и заразительно… и резко прервал сам себя: – …Но при этом тайно и рьяно науськивают горячие молодые головы на кесарийских эллинов… за что? За то, что мир не стоит на месте и границы трещат, словно хворост? Или за то, что эллины относятся к своим богам не так трепетно, как это принято у вас, в Иудее?

Захария угрюмо молчал, но правая рука его что-то медленно и настойчиво искала в складках хитона. И Иуда это увидел. Усмехнулся…

Но Чужак, увлечённый риторическим промыслом, не унимался и не замечал… – …Или за то, что эллинские и сирийские общины приносят доход и себе, и Риму? А от иудеев только жалобы и беспорядки… или иудеи разучились торговать? Ответь мне, скриба… Вы гневно требуете, чтобы римские, мне смешно вымолвить… варвары! не вмешивались в ваши храмовые обряды, а по отдельности?…

Голос Чужака стал холоден и брезглив: – …не ты ли за три серебряных драхмы пустил меня на женскую половину в ночь, когда торговец шерстью должен был ночевать в Кане?

Писец поднял голову, его рука под тканью нашла и сжала то, что искала. Рукоять ножа. И увидев это, Иуда бесшумно сдвинулся и начал обходить их по кругу… нашёл удобней и ниже… Теперь эти двое были видны ему сбоку, и до них было не более шести шагов. И закутанный в плащ Иуда был похож на замшелый, плохо освещённый, никому не интересный валун…

А Чужак уже разозлился… – …Ответь мне… патриот своей родины, защитник веры отцов… Как можно предавать единоверцев?

Захария неуверенно помолчал, затем ответил, отрывисто, хрипло: – Это… это мне нужно… одно другому не мешает… я… я ненавижу Цадока… Почему, почему ему? Ему… досталась Ревекка… соль и мёд моего сердца… Уж лучше ты, чем… его гнилые зубы и похотливый язык, но знай, тиреянин…