Виктор Ерофеев - Акимуды

– Это не телефонный разговор!

Вернувшись из-за границы, мой старый друг Николай захотел заглянуть ко мне. Он перешел на сторону мертвых из идейных соображений, как историк, желая понять смысл Вселенной.

– У меня собран материал на докторскую!

Столкнувшись с ежедневным кошмаром, он предпочел возглавить новостные программы главного канала, чем прятаться по углам, нашел объяснение кошмару, а затем отменил кошмар как тему. Мне он говорил по секрету, что, если бы назначили не его, а другого, ситуация была бы хуже. Он оглядел мой Деревянный дом:

– Ты живешь как принц! И при этом все критикуешь! А еще говорят, что у нас нет свободы!

– Ты был в Европе? – спросил я. – Что они пишут о нас?

– Они не понимают наш великий проект. Они попрежнему считают, что наши ожившие отцы – это ставленники спецслужб. Мой отец, кстати сказать, вернулся домой!

– Поздравляю!

– Ты не представляешь себе, как опустилась хваленая Европа! – воскликнул Николай. – Мы ругаем себя, но там!.. Мы пошли с Машей в Париже в оперу на премьеру. Приоделись, естественно, но публика пришла вся в черных куртках и джинсах… В чреве Парижа, то есть в парижском метро, – Африка. Конец света! В Италии – коррупция, забастовки. Мы с облегчением вернулись назад. Вот тебе письмецо. Только не говори никому, что я тебе что-то передал. Береженого бог бережет. Я помчался готовиться к эфиру!

Я распечатал конверт.

Моя итальянская подруга К. прислала мне письмецо с поздравлением: мы знакомы двадцать лет!

Я ответил ей (через того же Николая) нежной, ничего не значащей дружеской запиской (мы – друзья) и подумал: вот уже двадцать лет я бы мог быть итальянцем. Разбил ей – отчасти – жизнь.

Все русские до изнеможения обожают Италию. Даже те, кто никогда не любил Европу. Вроде Гоголя. Италия – абили. Италия в русском сердце живет отдельно от Европы. Русское понятие красоты совпадает с картой Италии. Не любить ее – осрамиться, показать себя невеждой. Италия – обратная сторона России, что-то похожее на обратную сторону Луны. Все по-другому, чем в России, но это другое порою роднее России. Я не знаю ни одного русского, который бы с радостью возвращался домой из Италии. В Италии хочется потянуть время. Остаться еще на день, на неделю, на месяц… Россия – это неосуществленная Италия. Нереализованный проект.

Все двадцать лет, за исключением двух-трех, когда она на меня смертельно обиделась и перестала общаться, К. спрашивала меня в электронных письмах, так там у нас погода. И всякий раз, кроме разве что июля, я проигрывал. Итальянская погода всегда на стороне человека…

Я плыл на первом утреннем пароме из Капри в Неаполь. В баре напротив главной автобусной станции острова шумно галдели в оранжевых робах рабочие люди с черными бровями. Одни допивали вино, другие брались за утренний кофе. Кто закончил ночную работу, кто вышел на утреннюю. Выпив кофе, не дожидаясь плоского, почти двухмерного, первого автобуса, я сел в такси и поехал с горы. Справа мелькнул ресторан «Девственник» – здесь мы когда-то не раз сидели с К. и обсуждали местного кудрявого фетишиста. Задумавшись о кружевных трусах подруги, потянув их невольно вниз за резинку, я незаметно, в легком предрассветном возбуждении, очутился в порту. Постоял, переминаясь, в медленной очереди в кассу среди простого, нетуристического народа. Я бы мог жениться на этих белых трусах… Я затянулся, кинул окурок в урну и поднялся на борт.

Вначале небо было похоже на черный ковер с тысячью звезд и долькой смущенного от своей невинности месяца. На небе началась предутренняя перестройка. Небо покрылось синими пятнами. Они стали голубыми озерами; в них еще плавали звезды. Рассвет убрал расписной ковер – как детский шар, взлетело солнце, легко и радостно, будто впервые, чтобы посмотреть, как оживятся за бортом парома чайки и разгладятся лица пассажиров.

Италия опять победила.

Мы все случайно знакомимся друг с другом, но я познакомился с К. чересчур случайно. Я писал тогда сценарий для итальянского фильма. Итальянский режиссер выделил мне квартиру в Милане неподалеку от Porto Romano. Он был взбалмошным человеком: масоном, выскочкой, социалистом, – ему хотелось во всем быть умнее и лучше других, включая меня. Я недолго сопротивлялся – признал его лучше себя. Но он ежедневно требовал подтверждения, что он лучше всех, что его жена Урания лучше других жен, что его рыжая хорватская любовница лучше других любовниц, что он самый лучший режиссер на свете и что мы сделаем гениальный фильм. В Милане той зимой было холодно, густые туманы можно было резать ножом, как сыр. В квартире стоял мороз. После работы я ложился в горячую ванну, но вода быстро леденела – колонка была бережливой. Я вылезал из ванны, стуча зубами. Режиссер звал меня на ужин, говорил, что собор Василия Блаженного уступает флорентийским соборам, что Урания хотела бы мне помочь написать сценарий (этого хотят звезды) и что московский Кремль придумали итальянцы. Я не возражал насчет Кремля; насчет Урании, безумной поклонницы астрологии, сказал решительное нет , а Василия Блаженного было жалко, и я не переставал любить его молча, без длинных споров.

Вдруг выяснилось, что режиссер сам не очень любит хаотическую Италию, жившую тогда еще свежими воспоминаниями о красном терроре, и работает в Лугано на радиостанции. Швейцария лучше! Я снова не спорил. Он контрабандой вывез меня в Швейцарию, на границе я должен был корчить из себя итальянца – но на меня никто даже не посмотрел.

В Лугано мы сделали передачу по нашему сценарию, и мой режиссер предложил радиостанции еще тридцать серий. Радиостанция задумалась, но нет не сказала. Довольные будущими заработками, мы вошли в лифт – в нем случайно оказался итальянский журналист, который как-то взял у меня интервью. Оттеснив режиссера, он пригласил меня поужинать в Милане. С порядочными девочками. Я не стал отказываться. В субботу он заехал за мной, страдающим гайморитом. На заднем сиденье сидела подруга его любовницы. Моя будущая К.

К. была для меня богатой невестой. Ее папа, нейрохирург, был мэром приличного городка на севере от Милана. В семье было много братьев и квартир с большими террасами.

В первый же вечер мы нашли с К. общий язык – английский. Она оказалась slim and funny. Возможно, несколько костлявой. Породистый ахматовский нос. Прекрасное миланское образование. В ее лице сверкало то, что французы называют élan, по-русски – порыв, но порыв необуздан и дик, а élan – скорее мягкий рывок к полету.

В непосредственной близости от Porto Romano мы взялись соблюсти все любовные приличия первой ночи: не двинулись расчетливо в кровать, а отдались élan’у на диване, предварительно потеряв голову.