Виктор Ерофеев - Акимуды

Люди называли ее дотторессой . Мы бросились колесить по Италии. Для первой поездки она одолжила у папы престижный автомобиль и, усадив меня за руль, на автостраде занялась со мною автосексом. Мы чудом доехали до Рима. Я вылез из машины законченным итальянцем. Сначала мы ездили по звучным именам: Рим, Флоренция. Венеция. Затем взялись за острова. Я понял, что сущность Италии – не в музеях и даже не в темпераменте, а в составе воздуха. Наверное, самый итальянский воздух я ощутил в Кианти, возле мелкого городка Чербая, на вилле знакомых виноградарей, как-то в конце марта. Представьте себе долину еще голых виноградников, вышедших на весеннюю разминку перед стартом, залитых солнцем, в окружении оживающих оливковых деревьев, и мелкие полевые цветы, отовсюду быстро лезущие из-под земли, – вот это и есть воздушный élan Италии. К. завела меня, как юлу. С меня слетела степенность северного гражданина. Я готов был прыгать на одной ноге и непрерывно требовал автосекса.

Нет ничего банальнее, чем любовь к Тоскане. По улицам ее городов и деревень бродят толпы взъерошенных немецких профессоров и отставных английских бизнесменов, решивших поселиться в божественных краях в ожидании смерти. Здесь засели домовыми сычами в старинных замках звезды Голливуда и певцы, вроде Стинга. Во тьме сияют их глаза… Уж лучше полюбить, назло всем и себе, суховеи Монголии или русское Заполярье… Но дело не только в Тоскане. Вся Италия, словно в дурном сне, превращается в заговор банальности, триуфм стереотипной любви, религиозное преклонение перед путеводителем. Как продраться через колючие вечнозеленые кустарники банальности к своей Италии, вероломно отправив общее мнение на помойку? Я пришел к своей Италии через частный случай Джотто, обнаружив его в глубине самого себя как прародителя моих открытий. Дальше стало проще. Италия превратилась в спираль, огибающую ось моих частных смыслов.

Маниакально и многословно я рассказывал К. о пограничном сплетении сакрального и профанного на фресках Джотто.

– Если у Вермеера творчество рождается из ничего, то здесь у Джотто…

– Bravo! Bravissimo! – время от времени восклицала К., делая вид, что слушает меня.

– Постой! – восклицал я, закинув голову в Ассизи, у южного склона Монте-Субазио. – Ты посмотри, как сакральная маска превращается в лицо, чтобы…

– Пойдем, нам надо попасть засветло к господину директору Уффици… Нельзя опаздывать!

Мы рыскали по музеям, как проголодавшиеся шакалы.

– Нас ждет господин мэр Капри ровно в шестнадцать ноль-ноль. Иначе он уедет на свою любимую рыбалку.

– Хрен с ним!

– Это невозможно! Он так ласково смотрел на тебя, когда в Неаполе пропали твои чемоданы…

– Хрен с чемоданами!

– Остановись!

Она укоряла меня, что за обедом я выпиваю вместо положенных двух бокалов вина – три.

– Это невозможно!

– Все возможно! – Я залпом выпил ледяной лимончелло.

Она посмотрела на меня как на тяжелобольного и осторожно приложила любящую руку к моему лбу.

– Когда Джотто вышел на границу миров… Нет, лимончелло слишком сладкий для меня. Закажем граппу!

– Успокойся!

Я затихал.

– Ты когда-нибудь мне покажешь Москву? Будешь моим гидом?

– Si! Certo!

– О, как ты прекрасно говоришь по-итальянски! Скажи еще…

– Figa!

– No! – смеялась она сквозь слезы.

– Заметь, что Джотто…

– Basta! – Она закрывала мне рот. – Скажи мне что-нибудь о нас…

В Италии я научился улыбаться. Во мне проснулся интерес к детям: детей Италия обожает, они священны, как коровы Индии. К. предложила мне не затягивать с прекрасными детьми…

Она говорила: в фотоагентстве, где она работает, ее все уважают, она умеет быстро подобрать нужную для газеты прекрасную фотографию, она незаменима… Мы съездили на Эльбу. Оказалось, что Наполеон в ссылке жил в олеандровом раю. Мне тоже захотелось в такую ссылку. Мы съездили на Капри. Оказалось, что Горький жил в грейпфрутовом раю. Мне тоже захотелось. Мы съездили на Сицилию, оттуда – на остров Пантеллерия. Мне захотелось купить квартиру в Палермо и даммузо на Пантеллерии. Ах, Пантеллерия! Весь остров покрыт столами и ждет улова на ужин. Знаменитости и лузеры – все сидят за общим столом, игнорируя теорию классовой борьбы.

На Пантеллерию прилетел к нам мой режиссер. Сказал опять: фильм будет гениальным; К. – в ответ: я стану знатной журналисткой и выучу русский. Они сравнили «ягуара» режиссера с престижной машиной папы-мэра и заспорили о кожаных сиденьях.

Ей очень нравилось мое зеленое международное удостоверение, по которому можно бесплатно ходить в любые музеи. Она брала его в руки, как драгоценность. К. гордилась тем, что лично знакома с некоторыми мировыми фотографами, от Японии до США. С дрожащим подбородком она говорила об искусстве фотографии как о тайне двух океанов, которую нельзя извлечь со дна, и, когда мы встречались на приемах с этими незатейливыми знаменитостями, которые столкнулись с тайной, но не опознали ее, она дружески и заискивающе заглядывала им в глаза. Теперь и ей можно заглядывать в глаза. В конце концов она выполнила все обещания, стала работать во всемирно известной газете, обзавелась зеленым удостоверением. Кроме того, выучила русский, так что сможет прочесть мои слова без словаря.

Режиссер снял фильм, его три недели крутили по Италии, но фильм, в отличие от Суворова, не перешел через Альпы. Впрочем, его иногда показывают по российскому телевидению, и режиссер Анатолий Васильев как-то признался мне в Анапе, что он ему нравится своей непроходимой нелепостью.

Я стал воспринимать вопросы журналистов поитальянски и разбираться с продавцами в мясных лавках, но дальше не пошел. Почему я тормозил? Итальянский, возможно, стал для меня языком не страны, а невозвратной близости с К. Каждый раз, когда я появлялся в Италии, К. сначала расспрашивала о моей жизни, а потом смотрела с недоумением – что же ты тянешь?

Мы ехали на очередной остров. Искья нам не понравилась: мы там поссорились в минеральных ваннах. Зато Капри был еще лучше, чем его мировая репутация, особенно поздней осенью, когда в дождливый день пинии нежно сбрасывают рыжие иголки и пахнут, пахнут безумно. Мы оказывались в объятиях друг друга под шорох падающих иголок возле виллы Тиберия – она прижималась ко мне своим маленьким животом; властно, со смешком закинув назад голову, брала меня за яйца – и вновь назначали свидание на Капри.

Двенадцать раз мы ездили на Капри. Двадцать четыре парома неустанно перевозили нас через Неаполитанский залив. Тысячи чаек были свидетелями наших поцелуев. Четыре времени года показали нам свои каприйские красоты. Двенадцать раз мы останавливались в одном и том же отеле, где всякий раз коротконогий кудрявый смотритель мини-баров воровал белые кружевные трусики К., потому что он был фетишистом, и мы однажды видели с просторного балкона, как он их нюхал, стоя в саду за банановой пальмой, держа их в трепетных ладонях, как белую голубку мира Пикассо, а в это время бил колокол на центральной маленькой площади, и К. странным образом испытывала к фетишисту взаимную слабость. Мы обсуждали верного Фаусто, фетишиста средних лет, слегка состарившегося и поседевшего кудрями на наших глазах в течение наших каприйских паломничеств, за ужином в ресторане «Девственник», что находится чуть ниже главной автобусной станции острова, и это – единственное место в мире, где все официанты считали нас мужем и женой и спрашивали, подавая рыбу, когда будут дети.