Инна Хаимова - Скитания души и ее осколки

Много позже Женщина узнала, что дядя ушел из органов только потому, что под предлогом перевода в Читу, его увольняли. Тогда многих евреев увольняли таким образом: предлагали заведомо неприемлемые места для работы. Правда, уход из органов не давал уверенности, что их все-таки не выселят. Может поэтому в тот момент бабушкиных откровений ее взбудоражило слово «пока». Значит, еще все возможно.

Но почему она должна так страдать. Только прошла с Люсей до дома. И Сокольников не будет, где год назад она попала в милицию, и откуда выручил ее дядя. А где же Бог бабушки, которому она в последний год чуть ли не ежедневно молится. Неля все видит и никому и слова не говорит. Девочку вдруг подкосило, она уткнулась головой бабушке в колени и, беззвучно всхлипывая, стала ее умолять, чтобы она упросила своего Бога (раз считает, что Он есть) – пусть оставит их навсегда в Москве. Ведь все годы, что Неля заставала бабушку за моленьями, помнила ее слова: «Бог добрый, всех около себя держит». Также она ей поведала, что никогда не отказывается и даже всем назло говорит, что она еврейка. И что, если ее Бог им не поможет, не знает, что сделает.

Тут вдруг глазки бабушки стали совсем маленькими, словно буравчики, они опять сверлили, точно, что-то выискивая в тебе, и довольно сухим, каким-то треснуто-пилящим голосом произнесла.

– Не лезь на рожон. Дураков и без тебя хватает, всякую чушь молотят. – Что она имела в виду под «дураками» Неля так и не узнала.

Значит, как было сказано, Неля к четырнадцати с небольшим прошла уличное «воспитание», после чего мало чем, не считая внешности, отличалась от дворовой шпаны. Вот тогда-то впервые узнала чувство страха. В один из дней своего отрочества Неля очень хорошо ощутила, как бы внутренне не отгораживалась от «них», так схожих с Ревекой Яковлевной, для большинства окружающих – она из «тех», которых надо уничтожать и давить.

После экзаменов за седьмой класс ее с бабушкой вывезли на лето к маминой знакомой на дачу. Бабушка все слабела и беспрестанно кашляла. Думали, что на свежем воздухе она наберется сил, окрепнет. Сидеть вдвоем с бабушкой за городом Неле быстро наскучило, и раз в неделю, девочка придумывала причину для поездки в Москву. То меняла книгу в библиотеке, то покупала тетради для школы. Короче, повод всегда находился, и она старалась быстрее улизнуть в город.

Еще одна причина, о которой Неля никому не говорила, занимала все ее помыслы. Она знала, что Люся вместе со своей мамой в это время навещала родственников генерала в небольшом городке на Волге. Затем подруга должна была на несколько дней появиться в Москве, и ехать отдыхать на море. Слово «море» произвело на Нелю неизгладимое впечатление. Такой отдых ей был неизвестен, загадочен для нее. Даже при прошлом благополучии, когда дядя работал в органах, о море она не смела и мечтать. Так вот она караулила Лихареву, чтобы быть свидетелем ее сборов. Люсю она подстерегла и уговорила поехать вместе с ней на дачу. Перед отъездом мама накормила их клубникой и дала трехлитровую банку с ягодами для бабушки. Неля не знала по чьему совету, мама каждый раз передавала ягоды. Кто-то ей сказал, что от клубники можно сразу выздороветь. Но, если признаться честно, Неля, ни разу не довезла эти банки полными. По дороге она их опустошала, чуть ли не наполовину.

В этот раз она о клубнике совсем забыла. Они весело болтали, вернее, говорила Люся. Неля не замечала, как бежали навстречу маленькие домики, фруктовые деревья, полустанки – заворожено смотрела на Лихареву. Не замечала она и огромного мужчины, сидящего напротив. В народе таких называют «амбалами». Это уже потом Люся ей сказала, что он «угрюмо взирал» на банку с ягодами, стоящую на коленях девочки. Прежде, чем Неля увидела заполнявшиеся неестественной белизной глаза, она услышала его почти визгливый голос. Он наклонился к ее лицу и его черновато-коричневые, прокуренные зубы, чуть ли не касались ее носа.

– На все у пархатых денег хватает! И зубы золотые, и ковры, и клубника – все у них. Гляди-ка, огромную банку тащит. Жрать будет – не подавится. Что хочешь – могут купить. Все они – торгаши и воры. И ничто этих жидов не берет. Сколько их не уничтожают, а они все, плодятся, суки!

Какое-то мгновение его слова отскакивали от Нели, не оседая в голове. В вагоне уже кто-то проговорил, что «от жидов нет спасу». А девочка никак не могла понять, что хочет этот здоровяк с красным в синих прожилках лицом, с глазами навыкате, которые прямо смотрели на нее. А «амбал» разорялся все громче и громче.

– Теперь эти душегубы во врачи подались, скольких же людей загубили, твари, небось, папаша сейчас наших вождей травит. И ведь все, как один бздуны, гадят нам втихую, исподтишка.

Ох, если бы он не сказал о еврейской трусости, Неля еще может, и сидела, не обращая на него внимания. Но вдруг она осознала – ее считают виноватой в том, чего не совершала. Да еще унижают не только перед всеми, а именно перед ней, перед Люсей.

– Ну, погоди ж, ты рыло дерьмовое. – Неля вошла в свой образ подворотней шпаны, простодушно, но в то же время с наглостью уставилась на мужика и даже улыбнулась. Потом негромко, очень четко, цедя сквозь зубы, чуть ли не выплевывая каждое слово, бросила ему в лицо.

– Ну, ты, мордоворот, харя е… Хавальник-то прикрой. Смотри, не то гнилушки свои растеряешь.

Какие-то доли минуты он оставался с отвисшей челюстью, в бычачьей тупости крутил шеей, будто ему что-то мешало. До него, видно, никак не доходило, что эта тирада – хамская, нецензурная была только что произнесена ни каким-нибудь пьяницей, а вполне чистеньким еврейским заморышем, с длинным носом. И тут, его словно «шарахнуло» молнией. Он просветлел разумом. Очухался, медленно пристав, выбил из рук Нели банку с ягодами. Люся, буквально, схватила ее на лету, но часть ягод все-таки высыпалась на пол. Давя со злостью клубнику, собранными гармошкой кирзовыми сапогами, заломил ей руку за спину и выволок в проход.

– Ах, ты жидовня! Ах, ты жидовня! Давить и уничтожать, давить и уничтожать надо – только и выговаривал он.

Давить и уничтожать! Не замечаешь, как кожа посинела и покрылась пупырышками, схваченная ознобом. Кровь бешено стучит в виски. Упругость нити, держащей сердце, ослабевает. Нить утончается. Еще мгновение и она оборвется. Сердце упадет и разобьется. Мгновение длится целую вечность. Зрачки расширяются. Движения связаны. Страх, страх владеет тобой. И только дерзость может спасти, вывести из этого состояния. Неля брыкается, упирается ногами в пол, но его рука все тащит и тащит ее по проходу, а она в каком-то безумии продолжает материться на весь вагон. Слышит крик, она не сразу узнает Люсин голос. Одно слово «папка» доносится до ее ушей. Краем глаза видит, Лихарева повисла на нем и опять слово «папка». Она не помнит, как оказалась сидящей в тамбуре, почему Люська «тычет» ему в «харю» какую-то фотографию. Откуда здесь фотография? Она видит, как он бросает взгляд с фотографии на Люську и обратно. Вокруг них народ. Фотография пошла по рукам и все, как один, у кого побывал снимок, глядя на него, потом обязательно смотрят на Лихареву.