Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)

Боже упаси, никто ни на кого не роптал, не требовал воссоединения. Перспектива совместного проживания под старость, медленное тление на лавочке городского скверика, а в худшем варианте, – на скамеечке под домом, их не устраивала. Они ещё хотели буйства страстей и чувств, их напряжения, накала. И самое странное, несмотря на чахлый возраст, кое-что им удавалось, а кое-что и с трудом, но они, убеждённые оптимисты старой закваски и закалки, никогда не сдавались.

Она старалась, как могла, создавать уют, хлопотала перед его приходом, готовила «что-то вкусненькое», корпела у плиты, стелила к его приходу скатерть на стол, подбирала под цвет салфетки, зажигала свечи, чтоб ублажить гостя и принарядить ужин. Она даже купила атласный дорогущий голубой комплект постельного белья «в мелкую рябушку», с гордостью укладывала его на небесные подушки и простыни, укрывала ослепительным облаком одеяла, на что он довольно щурился и мурлыкал, как старый, видавший виды поношенный кот, и блаженно шептал: «Ну, совсем как море».

Ночь они проводили неспокойно: подолгу нежились, потом выходили на балкон полюбоваться светлой доброй майской ночью, глубоко вдыхали её ароматы, тихо, говорили обо всём и вся, возвращались и пытались заснуть. Спали неспокойно. Он просыпался среди ночи от тяжести её ноги, бурчал, ворочался и жаловался, что под такой могучей ногой ему тяжко дышать, засыпал, просыпался, снова нежно будил и просил её не храпеть.

Места на кровати он старался занимать мало, давая простор её большому телу, любившему распластаться широко и свободно. Зная его привычку бродить по ночам, она укладывала его на кровати с краю, а он, не приспособившись, скатывался с небесных простыней на пол, бесшумно, безмолвно и безропотно. Она чувствовала сквозь сон эту холодную пустоту рядом, пугалась, внезапно просыпалась и сразу находила его по тихому дыханию, причитая, поднимала, укладывала подальше, под стеночку, чтоб не дай бог, не разбился.

А ночь всё тянулась, и он, обрадовавшись её бодрствованию, заводил длинные ретроспективные беседы, больше монологи-исповеди, о былом, пережитом, невысказанном и забытом, и не давал ей уснуть. Они спали мало, ссорились, мирились, а утром расставались. Но не сразу, чуть помедлив, как бы растягивая удовольствие прощания не то чтобы нелёгкого, не то, чтобы тягостного, больше вязкого и всегда грозившего перейти совсем в иной виток времяпровождения вдвоём. Ну, мало что ещё стукнет сумасбродам в голову. Опять застрянут.

Поднявшись чуть свет, они выбирались на улицу, почему-то прячась от соседей. находили кафешку, в которой их никто не знал, наивные: их знали везде, слишком яркой была эта немолодая, никуда не торопящаяся пара. Сидя за столиком, подолгу лениво цедили кофе, запивали: она – коньяком, он – водкой, смотрели равнодушно на утренний людской забег, спешить им уже было некуда, не тот возраст. Наконец, расходились, уже без слов, без сил, и почти не прощаясь. Перерывы между свиданиями были долгими. Она редко проявляла инициативу, покорно ждала. Куда денется – объявится.

Но тут вдруг он пропал, как в воду канул. Она занервничала, потом смирилась, затихла. Он позвонил в разгар лета, темнил, оправдывался, пустился в сложные объяснения, мол, заказ, сроки. В ход пошёл известный приём: творчество, это тебе не пироги печь. Художнику требуется уединение, сосредоточенность и даже, в некотором роде профессия предполагает, аскетизм. Тут он загнул, вышел за рамки. Уж кто, кто, а она знала какой из него аскет, но виду не подала, не хотела портить сладость минуты пока ещё виртуального обретения пропавшего друга, только понимающе вздыхала в трубку, поддакивала.

Наконец, он возник на пороге внезапно, без звонка: бледный, похудевший, мертвецки пьяный. Она обрадовалась ему, захлопотала, по привычке пытаясь, накормить и обогреть. Но не тут-то было. Он лез под руки, категорически отвергал тарелки, подсунутые ему под самый нос, широко, неуклюже обнимался и одновременно снимал куртку, из всех карманов которой сыпались на пол деньги, тянул её в спальню и одновременно звал в ресторан, чем окончательно сбил подружку с толку.

Она решилась его угомонить и почти силой усадила на стул, попробовала пригвоздить, но он и тут не унимался, норовил поймать её, суетящуюся, на ходу, и примостить на колени. Наконец, они потеряли равновесие и упали с этого стула.

То ли от удара, то ли подоспела нужная минутка, он вдруг определился и потребовал, чтоб она немедленно бросила все эти огурцы и котлеты и пошла с ним в спальню.

Он одел её в жаркие нежности, и ей казалось, что она в руках большого осьминога, прилипшего к ней множеством своих ног и щупальцев. Она слушала всем телом его каждое движение, принимала как дар щедрой, чуть запоздавшей осени, серьёзно и свободно. Но тут он как бы осёкся, сник, чуть сжался, прислушался к себе и сказал, подняв почему-то указательный палец к небу: «Червак» не слушается. Стало быть, отказал». Она отстранилась, без труда сбросила с себя все уже сразу помертвевшие щупальцы, от которых кожа горела, как натёртая мелкой шлифшкуркой и жёстко без обиняков спросила: «Как долго ты аскетствовал, то бишь, пил?» Ответ последовал короткий, но исчерпывающий: «Месяц».

Пришлось вернуться в жестокую реальность: «Значит, забудь про «червака» – прокомментировала она ситуацию. – Он же не железный, к тому же достаточно старый и подержанный. Давай лучше спать. Утро вечера мудренее. Выспишься – там видно будет» – рассудила она и поправила под его головой подушку.

Сон не шёл, он заметался по квартире, ругая себя и «червака» как существующую помимо него особь. Она наблюдала сначала молча, но потихоньку терпению пришёл конец. «Ну-ну, – ехидно бурчала она в такт его шагам. – Доигрался. Тебе не к бабам ходить, а рецепты эскулапские читать. Петух. Раскукарекался». Тут он не выдержал, остановился, закружился волчком на месте: «Сделай что-нибудь, ты же мёртвого оживишь, а уж «червака» тем паче». Она молчала. Теперь уже злилась на себя, на этого неприспособленного к жизни чудака – такой её извечный выбор, других, нормальных, адекватных, умеренных, она не знала, не встречались на пути, – на его пьяный, неубедительный лепет. Но к удивлению этот её анахронизм в жизни и постели и не сдавался. Он поднял с пола рассыпанные веером купюры, пошарил в карманах куртки, сгрёб в кучу, подсчитал, что-то пошептал себе под нос, подумал и спросил буднично и уже совсем спокойно: «На виагру хватит?» Она встрепенулась, посмотрела на часы: «Ты с ума сошёл. Два часа ночи. Какая, к чёрту, виагра?» Но идея понравилась. Она отнеслась к ней благосклонно и уже лелеяла её где-то там, внутри себя, почти приняла, но женское язвительное начало не сдавалось, всё еще продолжало капризничать: «Лучше вибратор купить, надёжен и, заметь, вечен. Не чета твоему «черваку» Вибратор – это же открытие века, потому как гарант сексуальной безопасности стабильности и даже в некотором роде счастья». Он её уже не слушал.