Людмила Загоруйко - Куклы Барби (сборник)

Свобода, полагала Марта Андреевна, это не голодная, парящая ввысь мысль. Ну, жили они, отшельники, монахи, в пещерах, одевались в рубище, изводили худую плоть молитвами. Они юродивые, изгои. Общество их всегда сторонилось, хотя в трудную минуту шли к ним за помощью, протаптывали тропу. Обыватель прост, как туфелька инфузории, Голгофу не осилит, ему достаточно своих холмиков. Свобода – это деньги, не те, которые как голодным старым псам кинула держава, а совсем другие, на которые можно вкусно поесть, съездить на юг и купить на зиму добротные кожаные сапожки.

Старушка изводила себя сложными размышлениям, наконец, решила жилплощадь не продавать, сорок два квадратных метра кровной собственности тешили её неразвитое тщеславие. Она гуляла по набережным Днепра, и мысль о принадлежащей ей недвижимости уносила ввысь, к облакам, делала счастливой. Наконец-то она равная среди равных, не внизу – плебс, не сверху – олигарх, а отвечает среднестатистическому уровню. К почётному статусу вдовы добавился ещё один – владелец недвижимости. Это уже что-то настоящее, осязаемое, не корешок с надписью «ветеран труда» в руках, не грамоты, врученные передовику производства и пылящиеся гамузом на антресолях. Наконец, мысль набухла и вызрела в идею: квартиру надо сдать.

Сказано (здесь задумано), значит, сделано. Теперь Марта Андреевна ежемесячно получала от добросовестных квартирантов переводы на кругленькую сумму. Она так привыкла к манне небесной из денег, что совершенно забыла о самой корове-кормилице – квартире. Кормилица – от слова кормит. Процесс этот, заметьте, благодарно обоюдный, но это по отношению к корове, существу живому, в голоде мычащему. Неодушевлённые стены молчат, сена не просят, деньги плывут сами по себе, как блага в сказке про дурачка Емелю и щучье веление. Марта Андреевна тревожные мысли не подпускала, всё думала: обойдётся. Гром грянул, и только тогда вдова перекрестилась, но было уже поздно. Неприятности пришли, как обычно, неожиданно. Марта Андреевна получила известие, что постояльцы съезжают и надо срочно что-то предпринимать. Старушка приехала домой, произвела беглый осмотр владений, занавесила непристойности, заставила обломками мебели неприглядные места, застелила тряпками полы и бросилась в редакции местных газет давать объявление – время не ждёт.

Сладилось быстро. Она не успела опомниться, как уже возвращалась в столицу, чувствуя под самым сердцем приятную твёрдость узелка с деньгами. Новые квартиранты с виду были приличные: мать и взрослый сын, хорошо одеты, сдержанны, а главное, при деньгах, значит, задержек с оплатой не будет.

Лара, совершенно обалдевшая от случившихся перемен, распаковывала пожитки. Всё решилось за несколько часов. Больше – свершилось. Теперь она бездомная и снимает жильё. Не по принуждению, добровольно, осознанно, согласно назревшему плану. Где-то там, в другой замечательной жизни, остались её любимые кастрюльки, тарелки, рюмочки, кровать, диванчики, пуфики, зеркала, люстры, настольные лампы, одеяла, подушки, салфеточки. Всё то, без чего, на первый взгляд, можно и обойтись, но именно эти приятные излишества делают жизнь комфортной и спокойной. Теперь в честь любимого кресла она могла сложить оду, славя красоту и тайну каждой его складочки, выпуклости, неровности и чарующую плавность изгибов. Её увалень, неодушевлённый друг, шершав, но именно лёгкая шершавость делает приятным прикосновение. Он твёрд и прохладен, он мягок и зыбок, как сыпучие пески. Она любит в нём расслабиться, доверяет ему свою усталость, тайны тела, млеет в его объятиях. Можно без конца говорить о белоснежной ванной, где играют в нишах зеркала и мерцают дорожки мозаики, о кухне, в которой есть всё, что только пожелает капризная хозяйка, можно говорить о виде из окна… Нет, это невыносимо даже вспоминать: сквер, роскошное дерево с фиолетовым цветом, свечами вверх, называющееся нежно-загадочно: павлония, улица старого города зигзагом, здание из шамотного кирпича, над ними фоном горы, подёрнутые дымкой, и отзвук железной дороги вдали. Не всегда, в дождь, когда воздух разряжен, возникает, ширится, доносится этот лёгкий ритм дороги: «Там-там-там-там. Там – там. Тут – тут. Ты здесь. Я там. Там – там». Она – дорога, железно-целеустремлённая, за пейзажем, за улочкой. Нет. Лучше не думать, не вспоминать, потому что хочется по-собачьи выть на луну. Какую, к чёрту, птичку жалко? Жалко себя, единственную.

Лара раскладывала по ящикам всякоё тряпьё, бегала на кухню, драила полы, полки, обустраивалась. Ночью спалось плохо. Душил сладковато-приторный запах. Наутро они с сыном принялись обследовать территорию: отодвинули мебель, выбросили из-за шкафа сломанные стулья, обрывки газет, провода, пыльные тряпки, остатки простыней и полотенец, наконец, обнаружили первопричину. По стене в спальне снизу вверх плыла, расширялась метастазами, разрасталась пальмовым листом, зловонной, подёрнутой плевой застоявшейся лужи плесень. Она алчно раскрыла беззубый, безобразный рот и перекинулась на шкаф, съев его до половины. Решили проверить всё: подняли тяжелый «при царе Горохе» купленный ковёр и обнаружили щели в палец. Обследовали его тыльную сторону, наткнулись на ту же плесень, сломавшую зубы о несъедобную синтетику и мстительно въевшуюся в ковёр смрадом.

Лара позвонила Марте Андреевне. В трубке раздалось кудахтанье, как будто хозяйка была курица, которую согнали с насеста. Она, беззащитное создание в полуобморочном от испуга состоянии, теперь машет растопыренными крыльями, и сонный воздух тоже ходит ходуном, бушует. Цепкие коготки скользят, вот-вот свалится, а то и кувыркнётся с жердочки, повиснет попугаем вниз головой: «Это невозможно. Ах, ах, как страшно, как печально. Этого не может быть. Вы меня убили. Грибок? Неужели? Я ничего не знаю. Раньше не было». И тут же совсем не в тему: «Никогда нельзя доверять людям. Какие негодяи, что сделали, что сделали… угробили квартиру». Обычный перевод стрелок, уход от ответственности. Проще обвинить весь мир, чем заглянуть в пропасть своего зыбкого «Я». Лара поняла, что попалась. Старость – мощное оружие в игре без правил. Кто посмеет запятнать подозрением невинную, как только что принятый утренний младенец, вдову, тот в глазах общества мерзавец и негодяй.

– Что это за запах такой? У вас грибок?

– Какой грибок? Тут жила семья с двумя маленькими детьми. Знаете, детки… Всякое бывает. Где-то пописяли, может, матрац в спальне подмочили, может ковёр, вот и пахнет. Я проветриваю. Вы, наверное, очень восприимчивы к запахам. Я совершенно ничего не чувствую.

Лара вспомнила изящный жест обладательницы недвижимости, кивок на открытую форточку, бодрящую улыбку на всё аккуратное лицо, выражение покорности и смирения в глазах.