Елена Лактионова - Свободных мест нет. Рассказы советских времен (сборник)

Сегодня вечер выдался холоднее – ветер с мокрым снегом лепил в лицо. Кузяев поднял воротник, втиснул голову в плечи и зашагал по своему вчерашнему маршруту. Такое зло разбирало Кузяева, что он даже мимо гостиничных дверей проходить не мог, – так и ходил подковкой, топча свежевыпавший снег. Добрая половина окон чернела своим незажженным светом.

«Ведь есть места, есть! И что ей жалко, если я ночь переночую? Ведь не бесплатно. И не у нее в квартире – в гостинице, по закону», – размышлял Кузяев.

Он задрал вверх голову на горящие окна, представил счастливчиков за этими окнами, в теплых светлых комнатах, в чистых постелях. Можно найти кипятильник и вскипятить чай. Горячий. Кузяев снова сделал горлом крупный глоток. Еще ветер обнаглел совсем и дул под пальто и за воротник, и даже под брючины поддувал, под которыми не было теплого белья.

Кузяев вдруг ясно представил толстую администраторшу, ее пухлые, в перстнях пальцы, культурно выбирающие из салфетки ломтики сервелата, жующий рот, и засипел:

– С-с-с… – Он хотел сказать «сволочь», но вспомнил взгляд, от которого не захочешь, да почувствуешь себя клопом, и выдохнул зло: – С-сука.

Кузяев подошел к входу и стал поглядывать на дверь. Входили и выходили люди, с сумками и безо всего, зажигались темные окна, гасли зажженные.

«Для них есть места, – раздраженно думал Кузяев. – Для всех есть места, для меня – нет места».

Кузяев так решительно вошел в холл, что швейцар не успел и глазом моргнуть. Подошел к стойке. Толстая администраторша пила чай, выбирая ложечкой из баночки от детского питания клубничное варенье.

– Послушайте! – нагнулся он к окошечку. – Ну у вас же есть места! У вас прошлую ночь одиннадцать окон так и не зажглось. И сейчас – есть ведь! Есть!

Ложечка с вареньем застыла на мгновенье в воздухе, вскинулись тяжелые ресницы, и на Кузяева глянули строгие удивленные глаза:

– Гражданин! Вы тут не хулиганье, а то сейчас быстро милицию позову!

– Ну послушайте! – взмолился-закричал Кузяев. – Неужели у вас не найдется одного места, одной-единственной кровати?! Я могу на раскладушке. Я не хочу больше на улицу! Я замерз!

Рука с чашкой слегка задрожала от негодования и возмущения.

– Гражданин, выйдите отсюда! Костя! – позвала администраторша швейцара.

Кузяев понял, что это всё. Что сейчас подойдет этот вышибала-Костя, и Кузяев ничего, ну просто ничегошеньки не сможет сделать. Тогда он вцепился в стойку, но ухватиться было не за что, – пальцы скользили по полированному дереву, и Кузяев еще отчетливее понял, что конец пришел окончательно. Он оглянулся на администраторшу и, встретившись с ее взглядом, клопом себя почувствовать не возжелал, а возжелал вдруг стукнуть ее хорошенечко. И уже дернулся в порыве, но понял, что не дотянуться. Тогда Кузяев сунул лицо в окошечко, больно стукнувшись лбом и подбородком о края, и что было силы плюнул в это ненавистное лицо. Слюна попала в пухлые пальцы, державшие чашку, и повисла на огромном камне перстня. Администраторша заверещала, вскочила, как ошпаренная, бросив на стол чашку, и прижалась к стене, ожидая дальнейшего нападения. Но Кузяев выпрямился, и так яростно зыркнул на не спеша подходившего к нему Костю, что тот остановился вдруг в нерешительности. Кузяев покрепче зажал в руке свой портфель и независимо вышел в ночь.

1985 г.

1989 г.

Данилушкин человеком был нервным, с тонкой душевной организацией. И очень ранимый. Данилушкин был поэт.

Плохо было Данилушкину, во всём плохо.

Жена его бросила. Жене что? – жене мужик в доме нужен, чтоб зарплату приличную приносил, и вообще… А какая у Данилушкина зарплата, если он институт свой научно-исследовательский бросил, где ничего-то он не исследовал, а только от скуки умирал, – и ночным сторожем работать пошел: чтобы на стихи больше времени тратить. А со стихов приработка не было никакого. Тем более писал Данилушкин совсем не о том, как он Родину свою любит, и просторы ее необъятные не воспевал. Данилушкин и сам толком не знал, любит он Родину или нет. Жена – другое дело; жену Данилушкин очень любил. Не понимала вот только она его, потому и бросила. Если бы понимала – ни за что не бросила бы! А так разменяли они свою двухкомнатную: жена с ребенком и тещей в однокомнатную поехали, а ему комнатушка в коммуналке досталась. Данилушкину поначалу всё равно было, куда его поселят – в коммуналку, так в коммуналку, – в таком душевном состоянии он находился.

Хотел было запить с горя Данилушкин: так, вроде, полагалось. Но не получилось у него ничего с выпивкой: как выпьет, плакать начинал и стихи свои читать. Но тут стихов читать было некому, а поплакивал он теперь и так, без выпивки. К тому же после водки еще хуже, чем прежде становилось.

И по бабам пойти у Данилушкина ни малейшего желания не было: после того, как его жена бросила, отвращение какое-то ко всему женскому полу появилось. И как назло, соседи еще попались – одни бабы, ни одного мужика нормального.

Коридор коммунальный уходил куда-то вдаль, и двери, двери… У Данилушкина с непривычки даже в глазах рябило. «Да сколько же комнат здесь?!» – первое время пугался он. Но, слава богу, оказалось, что одна из дверей принадлежит общей кладовочке, а другая – сортиру. Но не намного от этого стало легче.

Квартира была шумная, горластая, с нравами вольными, базарными. А Данилушкину тишины бы…

В комнате напротив жила кооператорша – с неохватным задом и маленькой головкой, как у динозавра. Сидела в киоске у вокзала, продавала кобр, переплавленных из прошлогодних дракончиков, и шапочки, сшитые из женских рейтуз. Когда Данилушкин осматривал ее в обтягивающих голубых то ли трико, то ли колготках, в которых она беспардонно щеголяла по кухне, его подташнивало. У нее и в будни, и в праздники всегда был кто-нибудь из гостей-кооператоров, и из высококачественной стереоаппаратуры неслось на всю квартиру:

«Ну что ей еще делать в свободное от кооперации время? – пытался оправдать Данилушкин в свих глазах динозавриху. – Не книжки же читать».

Через стену была кухня. Данилушкин первое время думал, что в стене просто-напросто огромная дыра, халтурно заклеенная обоями – случается такое, – иначе отчего бы это так слышен был оттуда, с кухни, каждый звук? Но Данилушкин простучал всю стену, даже диван отодвинул, – не было дыры. А когда менял старую розетку, рванул болты – вывалился подрозетник с куском штукатурки, и ахнул Данилушкин: дранка, набитая на голые доски. «Деревяшка, – холодея, заключил он. – Св-волочи».

А по утрам, начиная с семи часов, Данилушкин, извертевшись, в жгут свивал простыню и корябал в бессильной злобе обои над головой, потому что одна соседка именно по утрам очень любила отбивные и колотила молотком по доске с мясом от души; а у другой – тарахтели как мотоцикл без глушителя электрические кофемолка и кофеварка; а у кого-то чайник со свистком – и никто к нему прикоснуться не смел, как к чужой собственности, пока хозяйка разбойный призыв его не заслышит из дальней комнаты, затерянной в коридорном лабиринте, и не прибежит, не выключит собственноручно. И у всех именно по утрам ужасно капризничали и не слушались дети, и их, перекрикивая друг друга, пытались окончательно разбудить и сделать наставления. А Данилушкину спать нужно было, потому что всю ночь он стихи сочинял.