Елена Лактионова - Свободных мест нет. Рассказы советских времен (сборник)

Степан при встречах не здоровался. Если это случалось на улице, проходил мимо, отвернувшись.

– Больно-то мне нужно его здорованье, – кипятилась Вера и ругалась страшно: – Фашист! Тезево нажрал, скоро будет по коленкам биться, боров проклятый. Ни дна ему, ни покрышки. Вот послал господь соседушек…

Петр Афанасьевич первое время еще продолжал здороваться, но, не получая ответов, перестал. Года два соседи не разговаривали. Пары выпускались лишь в злобных шипениях Веры, не могущей равнодушно смотреть, как «этот разжиревший от своей картошки боров» трескает ее абрикосы, да в грозном рокотании Степана, обозревающего свою картошку в густой тени.

Петр Афанасьевич собирался покупать машину; нужен был гараж.

Так как человеком он был незлобливым, то, то ли случайно, то ли еще как, но они со Степаном разговорились. То несколькими словами через забор перебросятся, а то и вовсе остановятся побеседовать на полчасика-часик о политике, о текущих делах, о хозяйственных.

– Гордости в тебе нет! – опять возмущалась Вера. – Ну скажи, зачем он тебе нужен?

– Не нужен он мне. Так что ж теперь, всю жизнь, что ли, басурманами жить?

– Тряпка!

Гараж предполагалось строить на смежной стороне, и Петр Афанасьевич стал снова договариваться со Степаном об общей стене: тот собирался делать новую пристройку для свиней. Степан предложил свой кирпич от старого разобранного сарая, а за это Петр Афанасьевич даст Степану цемент и бетонные шпалы.

Когда гараж был построен, машина куплена и поставлена в гараж, Степану вдруг пришло в голову, что он зря отдал кирпич, что тут его «перешло», и стал требовать кирпич обратно.

– Как же я верну тебе кирпич? – удивлялся Петр Афанасьевич. – Не буду же я гараж разбирать.

Полгода Степан брюзжал о кирпиче, требуя его возврата. При встречах по-прежнему стал отворачиваться.

Наконец Петр Афанасьевич не выдержал и привез ему машину кирпича. Вера так и ахнула:

– Ты с ума сошел! Его-то кирпич был весь битый, одни половинки, из разобранного сарая, а твой новенький да еще целая машина!

– Пусть подавится этим кирпичом, – отмахнулся с досадой Петр Афанасьевич. – Еще подожжет гараж.

Отношений этот кирпич не наладил, Степан не здоровался. Вера не могла простить ему машину «целехонького» кирпича и при каждом удобном случае пилила мужа.

Ссора тяготила Петра Афанасьевича. При встречах со Степаном он выжидательно косился на него, не пойдет ли тот на примирение, но Степан проходил молча, отворотив голову.

Основным камнем преткновения оставался абрикос. Он разросся, давал много плодов, Вера продавала их ведрами. Каждое утро она, собирая упавшие за ночь абрикосы, примеривалась, сколько их лежит по ту сторону забора: это были деньги.

Однажды, когда абрикосы уже заканчивались, пришла покупательница. Вера сложила ей в ведро все абрикосы, что у нее были, но ведро осталось неполным. Потрясли дерево – упало мало. Покупательница, увидав, что по ту сторону забора валяется много абрикосов, схватила ведро и пошла во двор Степана в надежде добрать там. Она вошла в калитку и тут только увидела Степана. Если бы Вера заметила его раньше, она не пустила бы к нему покупательницу. Но было поздно. Степан появился неожиданно и, узнав, для чего пришла женщина с ведром, начал выговаривать ей. До Веры долетали только отдельные слова, но смысл разговора поняла и кипела от возмущения. Степан долго и однообразно говорил о том, что подаст на них в суд за то, что они специально посадили деревья у самого забора, чтобы они давали тень на огород и тянули соки, и что он, Степан, у всех деревьев корни подрубит и подсыплет яду, а абрикосы он никому не даст собирать, чтобы никто по его огороду не топтался и т. д. и т. п. Бедная покупательница пришла как оплеванная и прошептала испуганно:

– Ёй, та я не знала, шо вин такий злодий.

До конца дня Вера ходила, ругая на чем свет стоит «проклятого борова», что он «распустил тезево», которое «через ремень переваливается», и из-за него он «идет и земли не видит».

А утром следующего дня через тюлевую шторку на двери наблюдала, как Степан в большую кастрюлю собирает их абрикосы. Кастрюля оказалась неполной; Степан дотянулся до ветки и стал ее трясти. Абрикосы посыпались градом. Это больше всего возмутило Веру; она выскочила на крыльцо и, как будто по делу, стала ходить взад-вперед по двору, громко кашляя. Но Степан не обращал на ее маневры никакого внимания: подобрав абрикосы, он уселся на скамейку перед домом и стал их тут же есть прямо из кастрюли.

– Чтоб тебя понос прошиб, толстобрюхая заразина, – шипела сквозь зубы Вера, изощряясь в ругательствах. – Чтоб тебе сдохнуть, полицай недорезанный. Чтоб тебя шляк трафил (это было самое грозное и самое часто употребляемое местное проклятье, обозначающее: чтоб тебя паралич разбил).

Осенью у абрикоса обрезали все ветви со стороны Степана. Абрикос стоял уродливый, искалеченный, будто лезвие огромного топора отсекло зараз здоровую сильную часть тела красавца-дерева. Прохожие останавливалась и удивлялись.

Весной у Степана случилось несчастье. Их Любомира, гулявшего с девушкой по дороге, идущей через лес, сбил грузовик. Шофер был пьян и, чтобы не напороться на гаишников, поехал объездной тихой дорогой. Шальные фары выхватили из темноты блаженную парочку, но водитель не рассчитал, не «вписался», шарахнул в спину Любка, протащил несколько метров. Мигом протрезвел от глухого удара по капоту, от тела под колесами, от крика девчонки.

Хоронили Любомира по местному обычаю пышно: с приглашенным оркестром, со священником, с отпеванием в церкви. На поминки съехалась вся родня. Когда выносили гроб, грянула траурная музыка, завыли бабы. Вера, наблюдавшая из окна, поспешно отерла ударившие в глаза и нос слезы, ушла в дальнюю комнату, включила громко радио.

Еще несколько дней после похорон Степан пил. Уже разъехались по своим селам родичи, и Лида вышла на работу, – они с Миросей ходили в трауре, в черных платках. Только Степан почти не показывался из дома. Спустя несколько дней Петр Афанасьевич, проходя по двору, увидел у самого забора, возле своих сараев, Степана. Тот был в выпущенной поверх майке, в расстегнутых в ширинке штанах, заросший, тяжело хмельной, но во всем этом его облике, его природной мрачности и нелюдимости была сейчас, как показалась Петру Афанасьевичу, какая-то беспомощность.

– Афанасьич! – вдруг прохрипел Степан. Тот насторожился, поспешно подошел к сетке. – Афанасьич, – снова, но как-то жалобно, сказал Степан. Помолчал. Потом, глядя в землю: – Нету моего Любомира. Любка нашего… Любцю, Любцю… Ему ж осенью в армию… Вот так.

– М-да… Ты, Степан, ничего, – не зная, что сказать, начал рассеяно Петр Афанасьевич, тут же устыдясь, что ничего путного сказать не может. – У вас Мирося есть, замуж выйдет, внуков нарожает. Что ж поделать, раз так…