Елена Лактионова - Свободных мест нет. Рассказы советских времен (сборник)

– Нету моего Любка, – снова повторил Степан, тупо глядя в одну точку. Потом медленно поднял голову на Петра Афанасьевича. – Ты, Афанасьич, зашел бы, выпили б, соседи ж…

– Да я бы с готовностью, Степан, – Петр Афанасьевич был тронут, – но никак не могу сейчас: только что позвонили с участка, вызывают. Случилось там что-то, ехать надо. Давай завтра, а? Я приду к тебе, договорились?

Вечером Петр Афанасьевич вернулся поздно. Поговорив с женой сначала об аварии, что произошла на его участке, и что без «строгача» ему не обойтись, Петр Афанасьевич рассказал и о Степане, о разговоре с ним.

– Ба-атюшки, чего это он? – удивилась Вера. – Зенки-то, видно, залил. Пьет уж неделю.

– Вера, – мягко сказал Петр Афанасьевич, – неужели ты не понимаешь… Горе у него такое, единственный сын. Это ведь не дай Бог никому. Ну как ты можешь… Тем более это случилось так неожиданно – не болел, ничего, здоровый был парень. Это для них такой удар. Ты бы видела сегодня Степана – как эта смерть на него повлияла. Он, наверное, многое понял… почувствовал… Ну что обычно думают в такие минуты? Что жизнь коротка, что мы живем плохо, не так, как нужно: ведь в горе человек до больших глубин дойти может…

– Это кто, Степан, что ли до глубин дошел? – насмешливо спросила Вера. – Да он протрезвеет, опять с тобой разговаривать не станет, а ты и раскис, Манилов-душка. Поманили тебя пальчиком, ты и побежал, как собачонка. Машину кирпича ему отвалил, а! Гордости в тебе нет, вот что.

– Ну при чем тут гордость?! Человек понял, что нельзя так жить, как мы живем. Что люди в мире жить должны… – но осекся, снова наткнувшись на насмешливый взгляд жены и устыдившись своей высокопарности. – Но по крайней мере враждовать не должны. Ведь в таком состоянии человек очень искренний, значит, Степан это от сердца сказал. И нельзя мимо него пройти сейчас, это уж совсем не по-человечески получится. Люди ведь. Нет, Вера, ты не понимаешь.

– Ну конечно, где уж мне…

Петр Афанасьевич вышел во двор, несколько раз прошелся до сарая и обратно, поглядывая на соседский двор. Но было уже темно, у соседей светилось лишь одинокое окно в спальне.

«Непременно нужно со Степаном помириться, – рассуждал Петр Афанасьевич. – Сейчас поздно уже к нему идти, спят уже, а вот завтра… Именно вот так: взять и прийти с бутылкой. Что ж, выпьем, посидим. Пусть разговора не получится, но отношения хоть наладятся. Пусть не думает, что я нелюдим какой-то.

Перед сном, видя возбужденное состояние мужа, Вера снова заворчала:

– Дался тебе этот Степан. Он тебя в грош не ставит, а ты нюни распустил. Детей тебе, что ли, с ним крестить?

– В конце концов мне с ним жить. А жить с человеком бок о бок, видеть каждый день и ненавидеть друг друга – нельзя. Дикость какая-то.

– Да человек-то он не порядочный! – не унималась Вера.

– Пусть. Никаких дел с ним иметь я больше не буду, но проходить мимо и отворачиваться – это уж никуда не годится. Пусть ты человека не любишь, на зачем ссоры, дрязги? Ненужное это всё, лишнее. Вместо того чтобы помогать, тянуть друг друга – орем, ссоримся – нехорошо это, не по-человечески…

– Ишь, философ, расфилософствовался. Спи! Понимает это твой Степан, как же. При первом удобном случае опять тебя в дураках оставит.

– Может быть. Но только от ссор устаешь очень.

Весь следующий день Петр Афанасьевич снова провел на работе, вернулся под вечер, когда у Степана уже спали. Не виделись они и на следующий день. Каждый раз, Петр Афанасьевич с досадой поглядывал на соседский двор: время было упущено, Степан, быть может, и забыл о своем порыве.

И вот, несколько дней спустя, Петр Афанасьевич, выйдя из дому, увидел вдруг, что навстречу ему, не спеша, обычной своей походкой идет Степан. Он уже, видно, оправился после своего горестного загула, в нем не было больше той беспомощной неопрятности, каким видел его Петр Афанасьевич. Петр Афанасьевич приветливо и сочувственно заулыбался, подбирая слова, которыми можно было бы начать разговор. Степан приближался. У Петра Афанасьевича потеплели глаза, он уж было рот открыл, чтобы успеть первым поздороваться, но Степан, не доходя нескольких шагов до Петра Афанасьевича, медленно отвернулся, будто и не было никого на дороге, и так, с повернутой головой, прошел мимо.

– Эх, Степан, Степан, – громко со вздохом сказал Петр Афанасьевич, – только на одну минутку тебя и хватило. Только на одну минутку прозрел, всё, как надо, увидел. Мертвый ты всё-таки человек. Жаль.

Но Степан его не слышал.

1983 г. 1994 г.

Меланхольев только в двенадцатом часу вспомнил: «Ба! Ведь сегодня суббота… Объявляли ж…» Он быстро натянул пальто, шапку, на ходу отрывисто бросив удивленной жене: «Макулатура!», скатился вниз, пробежал улицу, завернул за угол и ахнул: толпища-то!

– Кто последний? – поинтересовался Меланхольев. – Или записываться надо? Какой пошел?

– Сто восьмой, – четко сказала песцовая шапка.

– За мной будете, – сказала тетенька в облезлой чернобурке. – Уже не записывают, живая очередь.

Меланхольев впился глазами в чернобурку:

– А вы за кем будете?

– За черным плащом.

Меланхольев и в плащ немного впился, потом стал ждать последнего. Очередь шла живо. Бдительная вязаная шапочка выкрикивала:

– Сто десятый! Нету? Вычеркиваю. Сто одиннадцатый.

– Здесь! – радостно кричал сто одиннадцатый.

– Фамилия? – строго интересовалась шапочка.

– Копытов!

– Правильно. Сто двенадцатый! Нету? Вычеркиваю.

Меланхольев стал беспокоиться: никто за ним не занимает, а ему еще за макулатурой. Он тронул чернобурку:

– Что-то не занимают за мной. Вы скажите, что я за вами, я за макулатурой сбегаю. Я близко.

Чернобурка впилась взглядом в кроличью шапку Меланхольева и сказала:

– Хорошо.

Через пятнадцать минут прибежал взмокший Меланхольев с двумя пачками аккуратно сложенных и перевязанных газет, отыскал облезлую чернобурку:

– Занимали?

– Вон то серое пальто. Я сказала про вас.

Меланхольев, беззаботно прогуливаясь: достанется! – подошел к добровольной активистке в вязаной шапочке полюбоваться на ее работу.

– Сто восемьдесят третий!

– Здесь! Ихлачев.

– Правильно. Сто восемьдесят четвертый!

Всё шло четко. Очередь любила порядок. Сто восемьдесят четвертый выстраивался за сто восемьдесят третьим, сто восемьдесят третий за сто восемьдесят вторым и гуськом, по трое-четверо заходили в заветную дверь, где почему-то царил полумрак, и при свечах Великим Жрецом совершалось Великое Таинство. Оттуда выходили очищенные, с просветленными лицами, бережно заталкивая поглубже в карман драгоценную выстраданную просвирку – Абонемент На Книгу.

Из любопытства Меланхольев вытянул шею и заглянул в тетрадочку активистки в вязаной шапочке. Активистка рывком прижала к себе списки, словно партийный билет, с которым шла на расстрел, и с таким вызовом зыркнула на Меланхольева, словно на нем была не серая кроличья шапка, а черная фуражка гестапо.