Елена Лактионова - Свободных мест нет. Рассказы советских времен (сборник)

Но Сопочкин этого знать не мог, каким мир бывает, когда выспишься. Вернее, знал, но давно забыл, потому что даже по выходным просыпался он как штык сам, без горластого, в половине восьмого. И не мог уснуть больше, и злился, и ругался последними словами, и плакал даже малодушно в отчаянии и беспомощности и, извертевшись до одиннадцати, вставал еще злее и раздраженнее, чем в прежние дни, и ему снова стрелять всех хотелось.

И не выдержал больше такой жизни Сопочкин, пошел к врачу, от упоминания которого одни нехорошо хихикать начинали, а другие, наоборот, вдруг не в меру становились серьезными и на тех, кто ходит к такому врачу, глядели с опаской. Но плюнул на всё это Сопочкин и долго плакался на свою несчастную жизнь очень даже приятной женщине в белом накрахмаленном халатике, которая понимающе головой кивала и так деликатно такие вещи выспрашивала, что поначалу стыдился Сопочкин, а потом и признался даже, что ему стрелять всех хочется. Правда, он решил, что после такого признания его сразу и оставят здесь надолго: ведь он, Сопочкин, есть, наверное, социально-опасный элемент. Но приятная женщина всё кивала, кивала и никакой кнопочки под столом, вроде, не нажимала.

И вышел Сопочкин оттуда совершенно свободным человеком. Мало того: с драгоценнейшей бумажкой в кармане, на которой между множеством разных печатей и штампов было написано непонятное слово, но Сопочкин знал, что это лекарство от всех его бед; что там, на бумажке, счастье его по-латински написано и означает оно – снотворное.

И пока эта бумажка лежала у Сопочкина в кармане, пистолет ему был совершенно без надобности, потому что в душе у него всё пело и ликовало. А в самом ближайшем будущем предстояло ему ощутить всю полноту только начинавшейся, по существу, жизни. Но пела и трепетала его душа совсем недолго, до первых трех аптек, куда не поступало Сопочкино счастье уже много времени; и в четыре следующие аптеки тоже не завозили почему-то его душевного спокойствия.

И опять пришел Сопочкин в страшное отчаяние, потому что в эту ночь он выпил последние капли корвалола, даже пузырек водой ополоснул и в стакан слил.

А на следующий день выпросил у соседки, которую одну из первых прихлопнуть собирался, телефонный справочник и повис на телефоне. Но нигде, нигде не было душевной благодати для страждущего Сопочкина. И зашвырнул он чужой дефицитный справочник, который только и дает справки, что нигде ничего нет, и пошел бродить по городу, где бродили тысячи таких же, как он: грязных, неухоженных, небритых, – потому что ни мыла, ни зубной пасты, ни шампуня, – нигде ничего не было; и с лезвиями тоже была напряженка. Бродили злые, голодные, в поисках, где бы чего перекусить, – желательно без тараканов в супе. Бродили с воспаленными от бессонниц глазами, потому что сосед уже которую ночь, напившись бражки, настоянной на томатной пасте, буянил за стенкой. Рыскали по городу с жадными, отупевшими очами, а на домах, на каждом углу висели огромные репродукторы и гиптотизирующий голос внушал им назидательно: «…вы должны понять… должны понять… это временно…» И они, наверное, понимали, потому и не роптали громко, а может и вправду загипнотизированные были. Только кто знает, что держал на уме каждый: не все же ходят к страшному врачу признаваться, чего им хочется. И слава Богу, что пистолеты в городе тоже состояли в большом дефиците…

И бродил меж всех Сопочкин, как сомнамбула, с драгоценной, никому не нужной бумажкой в кармане, где по-латински его счастье было написано. Но бумажка – всего лишь бумажка: не будешь же ее по кусочкам отрывать и на ночь принимать, хоть на каждом клочке это заветное слово напиши. И даже валерьянки и любимого корвалола нигде не было, потому что всё пьяницы выпили.

И опять пожалел Сопочкин, что нет у него пистолета, потому что ему снова стрелять захотелось.

А еще лучше – выкатить бы прямо на улицу пулемет и так и косить всех, так и косить…

1989 г.

Говорят, путь к Богу у каждого свой.

Нам – большинству, воспитанному в духе воинствующего атеизма, который привел в результате не только к величайшему нашему невежеству в вопросах религии, но и, без преувеличения, к уродству душ наших, – еще предстоит проходить свои пути. У кого этот путь длиннее, у кого короче; кто-то поверив раз, не терзается больше сомнениями; а кто-то считает, что ему вообще в другую сторону. Это уж как придется.

Для меня «сказки» о Боге сперва казались уделом лишь отживающих свой век старух. В юности, будучи студенткой, я почувствовала интерес к жизни и учению Христа, вызванный встречей, к сожалению, недолгой, с молодыми (почти ровесниками!), но (по-настоящему!) верующими людьми, разговорами вокруг Евангелия, чтением учебника «Священной истории», на одну ночь случайно ко мне попавшей, и еще множеством мелких, но существенных деталей, накопившимся к тому времени. Всё, случившееся почти одновременно, дало значительный крен моему атеизму, появилось опасное желание броситься в другую крайность: мгновенно «уверовать». Но брошенная искра, вспыхнув, не зажгла. Да я особенно и не усердствовала, в этом остыла. «Мы ленивы и нелюбопытны». Мое «открытие Бога» отложилось на «потом», «когда-нибудь».

Предлагалось верить слепо, а хотелось доказательства, знаний, хотелось постичь разумом.

И только теперь, когда «разрешили», когда на экранах телевизоров стали появляться священнослужители, трансляции лекций Мартынова, появившаяся его же книга, где доступно, а главное: физиком – так серьезно и просто (поначалу это шокировало) об этом! (вот они – доказательства?). Газетные и журнальные статьи, литература о «чудесном», и т. д., и т. п… Плотина, так долго возводившаяся, была, наконец, прорвана, хлынул мощный поток доступной информации, которой прежде так не хватало. Он возобновил интерес и во мне. Тлеющая все эти годы искра стала разгораться с новой силой, оберегаемая с моей стороны от веяния «моды на веру», – я старалась основывать свой интерес лишь на осознании.

Конечно, мне и прежде приходилось бывать в церквах, но, скорее в качестве «посетителя музея». Иной мир. Своя культура. Священники, в длинных одеждах, что-то монотонно и устало, как мне казалось, давно им надоевшее, читающие, – «неужели они вправду верят?» – думала я о них. Прихожане, в основном действительно люди пожилого возраста, целующие иконы, руки священникам, крестящиеся, шепчущие, стоящие на коленях, – «неужели и они все верят?» Конечно, это была лишь внешняя, видимая сторона религиозных обрядов без понимания их сути, а потому кажущаяся странной, нелепой.

Может быть, тогда, в юности, когда задело, но не осталось, – просто потому что не было еще настоящей потребности, время не пришло?