Елена Лактионова - Свободных мест нет. Рассказы советских времен (сборник)

– Секрет, что ли? – фыркнул Меланхольев.

– Секрет! – пылая очами, сказала активистка. – Подходят, вычитывают фамилии, а потом по ним проходят. Понятно?

Меланхольев еще немного постоял и вдруг увидел, что к активистке подходят и записываются новенькие, только пришедшие.

– Будете двести двадцать девятым, – говорит подошедшему активистка.

У Меланхольева аж волосы под кроличьей шапкой шевельнулись: как так?! А он-то, он-то как же?! Подошел к активистке.

– Послушайте, я вот давно пришел, и стою, а не записался. Я после вон той чернобурки, мне сказали: живая очередь…

– Ничего не знаю, – сказала активистка. – Могу записать вас только двести тридцатым. Как ваша фамилия?

– Меланхольев, – сказал Меланхольев.

Активистка записала Меланхольева двести тридцатым и накрепко прижала к своей груди списки, отнять которые от нее можно было только вместе с жизнью.

– Что ж вы мне не сказали, что записываться надо, – хмуро спросил Меланхольев у облезлой чернобурки.

Он слишком хорошо знал, что такое очередь по спискам. Наверное, ни в одной государственной организации, ни в одном трудовом коллективе нет такой железной дисциплины и такого жесткого торжества справедливости, как в очереди по спискам. Это – намертво. Гиблое дело. И всё-таки Меланхольев сказал себе: «Пройду! Я – честно».

Чернобурка молчала. Она была в списках.

Тут подскочило серое пальто и нахально спросило у Меланхольева:

– У вас какой номер?

– Я за ней, – твердо сказал Меланхольев, указав на чернобурку.

– У нее двести шестой, а у меня двести седьмой, – ехидно сказало серое пальто. – Я вас не видела, я вас не пропущу.

Чернобурка выдерживала позицию невмешательства, повернув к Меланхольеву изъеденную молью спину.

– Я стоял! – еще тверже сказал Меланхольев.

– Вы без номера. Я вас не пропущу! – не менее твердо сказало серое пальто и встало впритык к изъеденной спине.

Меланхольев зашел вперед облезлой чернобурке и зашипел:

– Это вымне сказали, что живая очередь, меня из-за вастеперь не пускают.

Чернобурке, наверное, стало совестно и она прошептала:

– Становитесь впереди меня.

– Готовятся: двести шестой! – выкрикнула активистка.

– Я, я! – обрадовалась чернобурка. – Денисова.

– Двести седьмой!

– Я! – крикнуло серое пальто. – А вот этот в шапке без очереди! Он не в списке!

– Кроличья шапка, отойдите от двери! – возмутилась очередь.

– Я стоял! – отчаянно выдохнул Меланхольев. – Мне сказали: живая очередь, и я не записался!

– Никакой живой очереди нет! – твердокаменно сказала очередь. – Есть списки!

– Он двести тридцатый, – сказала активистка.

– Вы двести тридцатый! – грозно выдохнула очередь.

К Меланхольеву из очереди вышел лоб в телогрейке. От его макулатуры – пышной вязанки картона с зеленой Нефертити на фоне оранжевого апельсина – сильно попахивало помойкой.

– Эй ты, кролик, отойди от двери! – гаркнул он.

У Меланхольева опять взмокла просохшая было спина.

– Как вам не стыдно? – очередь бросала Меланхольеву гневные обвинения.

– Мне – не стыдно! – задохнулся Меланхольев. – Это вам должно быть стыдно, что вы за списками живого человека не видите. У вас весь мир списки заслонили! Вы за них жизнь положите… С бюрократами боремся, а сами…

Лоб шевельнул челюстью, сделал глубокий вдох, от чего у Меланхольева вдруг закружилась голова и пробежал холодок под коленками. Но тут заветная дверь отворилась и Великий Жрец бросил в толпу:

– Осталось восемь абонементов. Отсчитайте восемь человек, остальные – до свидания.

Началась паника, стали лихорадочно считать. Меланхольев решительно вошел в дверь за черным плащом, следом проскользнула чернобурка и серое пальто. Лоб оказался девятым. Тогда он бросил на землю свою Нефертити с апельсином, вошел в полумрак коридорчика и сказал голосом, не терпящим возражений:

– А ну, кролик, выдь отсюда!

Меланхольев переложил в одну руку обе стопки своих газет и свободной рукой вцепился в скобу двери, собираясь стоять насмерть. Но лоб схватил Меланхольева за грудки и с такой силой рванул, что тот мгновенно переменил свое необдуманное решение и посчитал, что лучше остаться без абонемента, чем без выдернутой из сустава руки. Через секунду дверь из погребка распахнулась и из нее, не касаясь тротуара, вылетел Меланхольев, тяжело приземлившись на узкую полоску земли, где обычно выгуливали собак. Вслед за ним спикировали его аккуратно перевязанные стопочки «Советской культуры» и «Литературной газеты».

Лоб подобрал свою ароматную Нефертити и надежно вошел в полумрак подвальчика. Он стал восьмым.

Очередь быстро расходилась по домам.

1988 г.

В эту ночь Сопочкин опять спал плохо. Очень плохо. И уже которую ночь. Нарушения у него со сном какие-то. С вечера ворочается, ворочается… До трех часов ворочался. В три не выдерживал, напивался корвалолу, снова ложился. От губ несло корвалолом, и отрыгивало корвалолом, зато после трех хоть как-то засыпалось. А в половине восьмого уже вопил этот горластый. Сопочкин ненавидел его как личного врага. И как только тот начинал свой надсадный вопль, Сопочкин с такой злостью вбивал в него кнопку, словно в стол вогнать хотел, чтоб и места никакого не осталось. Но тот в стол вдавливаться не желал. Тогда Сопочкин запихивал его на полку за книги, чтоб и глаза не видели.

Состояние весь день премерзкое. Такое премерзкое, что стрелять всех хотелось. Сначала в автобусе. Был бы у него пистолет, вытащил бы его Сопочкин из кармана… Или нет, – прямо из кармана бы и палил. Сперва вон в того, что у окошка сидит. Ишь, книжечку почитывает, гад! А потом во всех подряд: кх! кх! кх! – всех бы пересрелял. Потому что все – сволочи! А потом на работу бы пришел, и там бы всех перестрелял. Перво – наперво к начальнику в кабинет вршел бы, – а тот от бумаг оторвался, глаза строго на Сопочкина поднял, недовольный такой: что, мол, тебе, Сопочкин, еще и без стука вошел, хам какой… Тут бы Сопочкин пистолет свой вынул и в морду ему, в морду, – всю бы обойму выпустил. Потом сел бы как ни в чем не бывало за свой стол и стал ждать. Подходит к нему кто-нибудь с бумажкой или заданием каким, а Сопочкин его – шарах! – и наповал. Сотрудники всполошились бы: что такое, что за выстрелы? А он и по ним бы, и по ним. Так ходил бы по коридору, и кто выйдет из двери – шарах! Потом пришел бы в свою коммунальную квартиру, первым делом на кухню бы зашел и там бы всех перемолотил, чтоб никогда они больше кастрюлями не гремели. Так бы и ткнулись башками в свои вонючие щи из квашеной капусты. А потом по комнатам бы ходил и там на месте всех стрелял бы. А потом спать… спать… И проспал бы Сопочкин трое суток без просыпу. А проснулся бы – Господи, до чего же мир был бы тогда хорош, наверное!