Петя Шнякин - Записки из сабвея, или Главный Человек моей жизни

С нами приехал ловить Мишкин друг Васька – угрюмый сорокалетний мужик с двумя ходками за хулиганство. Он работал шофёром, возил муку на КамАЗе. Василий слегка прихрамывал. В ту ночь Мишка рассказал историю, как их компанию где-то под Бронницами, в период нереста линя, попытался задержать местный егерь. Но они вырвали у мужика двустволку и решили над ним подшутить – двое ребят схватили «должностное лицо» за руки и стали привязывать к дереву, чтобы «расстрелять». Егерь им поверил, обосрался от страха, но внезапно, вырвавшись из лап мучителей, кинулся в лес. А Васька держал ружьё стволами вниз и от неожиданного рывка пленника нажал на взведённый курок, отстрелив себе половину большого пальца на правой ноге. Вторым выстрелом он попытался достать косвенного виновника полученной раны, но, то ли от боли, то ли от неумения стрелять, промахнулся. Как Мишка говорил, «подранка» они не нашли, сели в КамАЗ и уехали от греха подальше, а ружьё отдали за три литра водки какому-то браконьеру из Гжели.

Поведал он мне об этом за чаем, который мы часто пили во время ночной ловли, чтобы спать не хотелось и сил было побольше. Чай готовился так. Где-нибудь на помойке находили литровую консервную банку – «чифирбак», обжигали его на костре, а затем брали воду прямо из Говнюшки, кипятили и добавляли туда три горсти «слонов» – индийского чая, чуть-чуть припаривали на огне и оставляли минут на пять у костра – доходить. Получался, конечно, не чифир, но тоже крепкий напиток, который назывался «купец». То был первяк. Когда он подходил к концу, готовили вторяк – разбухшие «нифеля», то есть чаинки, что осели на дне «чифирбака» после первого чаепития, заливались водой из той же Пехорки и теперь уже долго кипятились. Напиток получался помягче, скорее чтобы жажду утолить, чем взбодриться. Перед первяком, чтобы от него не мутило, съедали кусок-другой селёдки. Её всегда брал с собой Мишка или Васька, либо ещё кто-нибудь из нашей бригады, вопреки примете о том, что рыбное на рыбалку приносить нельзя – удачи не будет.

У нас эта примета не работала, караси с сазанами ловились – и ловились в больших количествах. Я поначалу уснувшую рыбу раздавал соседям, а живую, пойманную под утро, пускал в ванну, чтобы потом ее зажарила жена. Но мыться стало негде, и вскоре мне пришлось вместо утреннего сна располагаться с Мишкой у платформы «Фабричная» или «Отдых» и продавать ночной улов полуголодным жителям Подмосковья. Два рубля кило, а рыбы было минимум десять килограммов – уже двадцатка, десять рыбалок в месяц – двести, а месячная зарплата моя в то время не превышала ста тридцати рублей.

Я стал хорошо ловить, получил кличку Петросей, и мне наладили большую люльку. Облавливать удавалось почти всех, но только не Мишку Хламова. Он постоянно был пьян, не брезговал ничем, мог проглотить три таблетки седуксена, запив их стаканом водки шацкого разлива. Порой падал замертво у костра, прожигая штаны и телогрейки, но к рассвету, когда я, с хорошим уловом, мысленно торжествовал победу над Хламом, он просыпался, таращил оловянные глаза и исчезал. А часа через два, ещё пьяный и полумёртвый от усталости, выходил из утреннего тумана и пёр рыбы в два раза больше, чем у меня.

– Петросей, тебе рыбки дать?

– Давай, Миша, всё тебе тащить будет легче…

Рыбы Хламов никогда не жалел, а вот на деньги был очень жадный – в том смысле, что если взаймы возьмёт, то уже никогда не отдаст. Водкой мог поить кого угодно, куском последним делился, а деньги – нет. Главное – на них всё равно бухла со жратвой купит и будет угощать… Вот ещё одна загадка русской души!

А с Васькой был такой интересный случай, а вернее два. Первый – ночь была тёмная, безлунная, и он, черпая воду для чая из Пехорки, не заметил, как зацепил гондон, который мы и запарили вместе с первяком. Уже потом, когда захотели вторяка замутить, презерватив был обнаружен, и вторяк пить мы не стали.

И не спели любимую песню на мотив «Синего платочка»:

Другой случай приключился холодной зимней ночью. Мороз минус двадцать, а вода в Говнюшке тёплая. В подъёмник набивается всякая грязь и гондоны, и люльку нужно периодически встряхивать, удаляя из неё ненужные дары речки. Во время такого процесса очищения один из «пойманных» презервативов высоко, как с батута, взмыл вверх и коршуном опустился на зековскую ушанку Василия. Первым это увидел Мишка и жестами показал нам, чтобы помалкивали. Мишку в общем все боялись, только один я как начальник по службе иногда мог его, пьяного, уговорить не жечь сараи у реки или не приставать к пассажирам автобуса.

Мне и самому стало интересно, что будет дальше – свалится гондон с шапки или нет? Презерватив, в клочья изодранный то ли неутомимым любовником, то ли голодной щукой, всю ночь провисел на козырьке ушанки, а к утру стало совсем холодно, так что резиновое изделие вмёрзло в нее намертво.

До электрички мы доехали на автобусе. Вид Василия сильно удивил и взбодрил унылых, сонных пассажиров, мы же всю дорогу ржали, как обкуренные. Смех наш насторожил Ваську, и он то и дело ощупывал ширинку на брюках или проверял, нет ли говна на рифлёных подошвах его резиновых сапог.

В электричке мы организовали завтрак. Ребята выпивали и закусывали. В тепле вагона гондон отлип от шапки и плавно шмякнулся на недоеденный бутерброд Василия. Он жутко разозлился, стал махать кулаками, и вагон наполовину опустел. Я понял, что не зря его сажали за хулиганство, и тоже перешёл в другую часть вагона. Хламов, однако, быстро успокоил корешка, налил ещё водки, и мы все опять подружились. Васька так и не понял, как гондон попал на еду – он полагал, что кто-то из нас зло подшутил над ним, бросив эту мерзость на бутерброд. Поэтому так и взбесился.

Уволили Мишку по статье. Он не ходил на работу месяца два, потом пришёл поддатый, глаза его сияли от счастья:

– Петросей, а сына моего Мишку за грабёж посадили!

– А сколько сыну лет?

– Пятнадцать!

– А ты-то что такой довольный?

Я с ним проловил ещё пару лет. А через полгода после моего отъезда в Нью-Йорк Мишку насмерть упоили армянские беженцы, дабы завладеть его квартирой в Раменском, неподалёку от платформы «47-й километр».

А вот с Колей Берковским нас связывала крепкая дружба на почве бывшего алкоголизма, охоты и рыбалки, а годами позже – и прелюбодеяния с Галкой Абузиной, подругой Марины, очень доброй пьющей женщиной, которая давала всем, а нам с Коляном – сразу обоим. Впервые мы на пару с ним огуляли Галку в моей быковской квартире.