Юрий Чудинов - Порядок вещей

– Называем по цифре. Если сумма четная, идешь ты, нечетная – иду я.

– Ладно. На счет «три».

– Раз, два… три! – командует Олег.

– Семь! – кричит Игорь.

– Пять! – кричит Олег. – Итого, двенадцать! Четное! Идешь ты!

Они начинают ссориться, потому что Олег смухлевал: после того, как отдал команду, выдержал отнюдь не театральную паузу, но спорить с Олегом бессмысленно.

Прихватив рейку, Игорь направился по своему берегу налево, вверх по реке, а Олег, на законных уже основаниях, растянулся на песке и в блаженстве закрыл глаза. Но радость его оказалась преждевременной. Игорь установил рейку, и я увидел, что нужно убрать растущую у воды березу.

– Олег! – крикнул я. – Эй! Вставай, деревья мешают!

– Да ну.

– Что, ну? Вставай, тебе говорят. Мешает вон та береза.

Олег неохотно поднялся с песка. Его уже разморило от жары.

– Крайняя из трех.

Бормоча проклятия, Олег медленно взобрался на косогор и остановился рядом с деревьями.

– Эта?

– Да. Руби.

Береза с плеском упала в воду. Ее подхватило течением и пронесло мимо меня к следующему повороту реки. Жаль, конечно, да что поделаешь? Я навел сетку дальномера на градуировку рейки и записал первый отсчет.

– Порядок! Можешь ложиться спать.

Вошел Костя, снова босиком, за ним – рыжий, за ним – Кирьяныч Саня.

– Я извинился перед Олей, – сказал Костя. – Черти, увезли сумку! Там три, нет, шесть бутылок было! И кассеты! Ты опохмурился? – спросил он Саню.

– Выпил сто граммов. У Десятникова должна быть бутылка водки. Надо его поискать.

– Он стоит на улице, – сказал рыжий.

Кирьяныч вскочил, выбежал на улицу, но тотчас вернулся – ни с чем. Уныло сел на мою кровать и сказал рыжему:

– Завтра опять подымут. Срання. На работу. В пять часов подымут.

Вернулся Колька Доронин, с моей гитарой в руках:

– Вот, принес.

– Не намокла?

– Нет. Я ведь ее во как нес!

Открыл глаза друг Кости, Серега, спросил:

– Сколько времени?

– Одиннадцать.

– Утро?

– Вечер.

Он уронил голову на подушку и опять закрыл глаза.

– Твоя гитара? – спросил Костя.

– Ага.

– Сразу видно, экспедиционная.

Костя взял гитару и ушел в соседнюю комнату. Оттуда донеслись пьяные выкрики мужиков.

– Надо спать, – сказал рыжий.

– Так ложись, – сказал Саня.

Вошел Леха Воронцов. Он был изрядно пьян.

– Ну, что, расскажи что-нибудь, сказал он мне.

– Что тебе рассказать?

– Как съездил?

– Хорошо съездил, нормально съездил. А ты?

– Нормально. Не догулял восемнадцать дней. – Леха сел на мою кровать (Кирьяныч и рыжий ушли). – Был у тещи, домой ездил – с женой… В общем, неплохо.

– Я тоже… неплохо.

– Наверно я сейчас пьян?

– Да нет, ничего.

– Нет, я пьян. Накачался. С утра обходил, обходил, но к вечеру все равно накачался. Да, я книжку привез!

– Какую? – Сейчас меня не интересовали никакие книжки.

– Ну, как ее? Э-э… – Он постучал себя костяшками пальцев по лбу. – Я у бабки был… Библия, Евангелие, Ветхий Завет, старый, нет, Новый Завет – у нее все есть… с застежками, в кожаных переплетах… в сундуке… видел…

– Ну?

– Не дает. Знаешь, как старухи?.. Зачем тебе? Ведь ты не веришь. Я говорю, икону привезу, а она: пятерку дам, привези икону. Ты же знаешь, у старух пять рублей – это предел. Говорит, пятерку дам, а Библию не дает. Вот помрет, тогда заберу.

– Смотри, уйдет она от тебя.

– Куда?

– А я знаю? Уйдет. Книги уходят, исчезают без следа, как если бы их и не было.

– Я это… хотел взглянуть… Бабка в огород, а я взял наугад то, что сверху лежало. На свету увидел, что не Библия… Подожди, сейчас принесу…

Через минуту книга была у меня.

– Дарю, – сказал Воронцов. – Все равно «посею». Или в печь пойдет – на растопку. Или… сам знаешь, куда.

Леха ушел.

Впервые в жизни держал я в руках неразрезанную книгу. Так вот, значит, каким образом в царское время применялись ножички для разрезания книг! Читал о них, видел (в музеях), но применять не приходилось. А сейчас у меня под рукой был только один нож, перочинный, которым ели консервы, и я раскрыл книгу посредине, на центральных скрепках, где несколько страниц оказались разрезанными.

Дерево было тоньше столба и стаяло дальше. Снежок, угодив в куст, рассыпался. «Надо попасть! Во что бы то ни стало! – загорелся ты. – Именно сейчас, с этой вот попытки!» И боязнь подкатила тотчас: «А что, если не попаду, а? Что тогда?». Тень в крылатом плаще проскользнула мимо. И сомнения зашелестели следом. Стаей летучих мышей возникли из темноты и зашуршали прочь. Ты не стал дольше медлить и бросил. Бросил и – надо ж такому случиться! – попал! Попал! Какое счастье! Как и на столбе, на облепленной снегом наветренной стороне дерева появилась черная отметина.

«Что-то здесь не так, – из одной крайности в другую переметнулся ты. – Это ведь не дыра, но именно оттуда почему-то тянет холодом. И ветер не менял направление. Что же это, а? И ведь ясно слышатся голоса. А? Кто бы мог?».

– Вот и славненько, право, славненько, – ворковал один, хрипловатый, старческий голос. – Знак добрый, спору нет и быть, как говорится, не может по столь разлюбезному поводу. И все же сомненьице имеется. Так, пустячишко никчемнейший. Да только и упомянуть не грех. Чтоб совесть обчистить. Ты уж прости меня, старика, разлюбезный. Оно ведь как получается? На случайность уж больно смахивает. А случайность, как ни верти, случайность и есть. Невелик спрос со случайности-то никчемнейшей. Мал! Да не золотник. И не дорог нисколечки… Ни-ни! Упаси меня Бог! Не подначиваю я тебя, не думай. Есть, туды я, растуды, вероятность некоторая…

– Не слушай ты его, гада! – расколол, как горшком с пельменями об пол треснул, идиллию благостности голос моложе. – Он же издевается над тобой, скотина! Ему там радость, где плачут, и там горе, где смеются…

– Хе-хе! Смотря, над чем смеются, и по какому поводу плачут.

– Во-от! Видишь? Змея! Змея подколодная! Это же чудо, что ты попал, понимаешь? Чудо!

Между ними завязалась борьба. То есть кто-то кого-то решил убедить физически. До слуха, впрочем, доносились лишь свистящие шорохи. Впечатление было такое, словно в схватке участвуют не люди, а змеи.

И тут первый (вкрадчивый) голос показал свое истинное лицо. Именно лицо! – потому что из тьмы, наливаясь яркостью раздуваемых в тигле алхимика углей, проступил безгубый, пускающий серебристые слюни рот. И еще – гигантский, пористый нос цвета клюквы на первом снегу. Да глаза – саблезубого тигра, то есть круглые, желтые, будто стеклянные, как в палеонтологическом музее, но, – вот парадокс! – живые! – под густыми космами иссиня черных бровей. В общем, если бы ты увидел все это на улице, крепко бы усомнился прежде, чем заходить в подъезд. Но ты уже поднимался по лестнице, когда лицо возникло вдруг в воздухе над головой.