Владимир Лидский - Избиение младенцев

Фёдор и Мария лежали на сухом сеновале, куда пустила их одинокая хозяйка, – в маленькой деревеньке на окраине сошедшего с ума мира. Им хотелось отдохнуть после бессонной ночи, забиться в какую-нибудь тесную нору, спрятаться от ужасов войны; чужая кровь жгла им руки, а тела дрожали от холода и возбуждения. Они спокойно сделали задуманное, но через некоторое время, короткое, незначительное, нервная дрожь начала колотить их, и они поняли, что им нужно остановиться, прижаться друг к другу, согреться друг о друга, хоть ненадолго утонуть друг в друге и тогда, может быть, в мире что-нибудь изменится, восстановится, вернётся к началу, к тому времени, когда жизнь казалась незыблемой, нерушимой, мерно текущей вперёд, не знающей скачков, потрясений и катаклизмов. Они лежали, обнявшись, пытаясь унять взаимную дрожь и слышали откуда-то снизу звон посуды, собачий лай и голос хозяйки, отчитывающей провинившегося в чём-то пса. Мария угрелась и задремала, а Фёдор никак не мог уснуть и всё вспоминал, вспоминал и вспоминал, цепляясь за прошлое в попытках понять, отчего так перевернулась его жизнь и куда делось спокойное, размеренное бытиё тёплого семейного гнезда; обнимая одной рукой Марию, он лежал в колком пахучем сене, глядел в мощные деревянные стропила и мучительно размышлял: за какой чертой осталась уютная тишина отцовского кабинета и в какой недосягаемой дали растаяли сладкие запахи просторной домашней кухни, а главное – отчего нет рядом с ним его любимой, единственной в этом мире женщины, а есть какая-то чужая, неведомая, которая так доверчиво прижимается сейчас к нему всем своим телом?

Когда-то Фёдора Горобченко звали Евгением Гельвигом и он жил в Москве, на улице Садово-Кудринской, в доме номер восемь дробь двенадцать.

…из депо под грязную стеклянную крышу железнодорожного вокзала медленно вползал новочеркасский поезд, и разномастный расхристанный люд начинал свой панический бег к его вагонам. В глазах людей плескалось безумие; мелькали чемоданы, баулы, узлы, бабьи платки и нелепые дамские шляпки, солдатские папахи и матросские бескозырки, винтовки с устремлёнными вверх синими штыками, пальто, зипуны, тужурки, кожаные куртки, бушлаты, перекошенные рты, хлюпающие носы, мокрые, прилипшие к вискам волосы, благообразные бороды, ухоженные усики, заросли трёхдневной щетины, побитые оспою щёки, прыщавые лбы, мохнатые брови, оскаленные гнилые зубы и локти, локти, локти, энергично двигающиеся, расталкивающие, пытающиеся пробиться через толпу как можно быстрее, – вперёд, к перрону, в паровозный чад, туда, где стояли вожделенные вагоны.

Евгений пробивался сквозь толпу с тою же яростью, какая захлёстывала и всех остальных; каждый стремился оттеснить, отпихнуть, отодвинуть соседа, чтобы как можно быстрее добраться до открытых вагонных дверей. Он забыл о приличиях, забыл прежний лексикон, забыл учтивые слова «извините», «спасибо», «не будете ли вы любезны»; ввинчиваясь в толпу, он лишь изредка огрызался на проклятия и ругательства, посылаемые ему вслед. Возле вагонных тамбуров то тут, то там возникала ожесточённая возня, порой переходившая в драку, и потому внутрь удавалось пробиться лишь самым сильным и самым наглым. Видимо, Евгений был сильным и наглым одновременно – в вагон ему удалось попасть довольно быстро.

Поезд стоял недолго и вскоре битком набитый, тяжело дыша и с трудом ворочая колёсами, медленно отвалил от перрона. На выходе с городской стрелки он завопил, оповещая окрестности о своём разгоне, и вскоре уже летел по подмосковным заснеженным полям. Евгений трясся в плацкарте, стиснутый со всех сторон тёмными небритыми мужиками, завёрнутыми в платки бабами, вонючей солдатнёй и настороженными господами в летах, исподлобья поглядывающими по сторонам. Он почти ничем не отличался от всех этих потерянных людей, сметённых ветром истории с насиженных мест и несущихся с перекошенными лицами в неизвестность, а точнее – в известную пустоту, во мрак небытия, но в его глазах было больше решимости, чем безумия, больше желания, чем отчаяния, – всего несколько дней назад ему казалось, что мир рухнул, и под руинами стройного здания закона и упорядоченной жизни оказалась вся его страна и он сам, конечно, но теперь ему виделась цель, какое-то пусть смутное, но твёрдо стоящее на грядущем пути решение, и теперь он уже понимал – зубы у него для того, чтобы рвать ими врагов, а когти на пальцах для того, чтобы вгрызаться в слабую плоть тех, кто рискнёт заслонить ему его дорогу.

Уходя из родительской квартиры, он сжёг во дворе все свои документы, а потом спустился в полуподвал дома и взял там какое-то дворницкое старьё. Прежде чем надеть его, повалял одежонку по грязному тротуару да истоптал ногами; облачившись в это рубище, он почти слился с расхристанным грязным миром, стал его частью и его продолжением. Поэтому в вагоне на него никто не обращал внимания. Только один парень в коротком ватничке, сидевший через проход, нет-нет да и взглядывал на него с потаённой недоверчивостью и недоброжелательностью. Парень имел рыхлое сырое лицо, пористую кожу и бесцветные глаза. Всю дорогу он цепко держался за плотный брезентовый мешок, туго затянутый сверху бечевой.

Остаток дня и ночь прошли спокойно. Утром парень с рыхлым лицом всё чаще и чаще стал поглядывать на Евгения, а потом чуть привстал и поманил его пальцем, сделав головою движение, приглашающее к какому-то неизвестному намеренью. Они просунулись в тамбур.

– Покурим, браток? – спросил парень.

– Чего ж не покурить, коли угостишь, – ответил ему Евгений.

Достав кисет и обрывок какой-то прокламации, парень с трудом насыпал табак и, матерясь от неудобства, кое-как свернул самокрутку. Раскурив её, передал Евгению. Тот затянулся, прикрыл глаза, изображая высшую степень долго ожидавшегося блаженства, и передал самокрутку хозяину.

– Фёдор, – сказал парень. – Горобченко. С Москвы еду. А ты каков будешь?

– Евгений, – отвечал тот. – Из двинцев я, мы в Кремле стояли. Юнкерья нас обманом взяли. Мы без жрачки пять дён в подвалах куковали. Ну, зато мы их потом кровавой кашей всласть отблагодарили.

– Давай меж вагонов встанем, – предложил Евгению новый знакомый.

Они открыли тугую дверь и вошли в межвагонное пространство. Здесь было жутко холодно, свистел горький ветер и несло паровозною гарью.

– А ты, небось, и посейчас кушать хочешь? – спросил Фёдор.

– А то, – ответил Евгений. – Два дни маковой росинки во рту не было.

– Бедный, бедный, – посочувствовал Фёдор. – А рожа-то у тебя, брат, юнкерская. Хочешь, Женя, человеческого мяса? Это юнкера какого-то мясо…