Владимир Лидский - Избиение младенцев

Из Москвы он вернулся не с пустыми руками, – в укромном уголке на Васильевском острове был припрятан заветный сундучок с золотыми царскими червонцами и кое-какими безделушками, вытряхнутыми из проклятой буржуазии. События только разворачивались, Кирсан это чуял нутром, и впереди было ещё много возможностей пополнить заветную заначку. Накануне Кирсан сговаривался с братишками: предстояло открыть охоту на крупную рыбу, на серьёзных людей, а то что это такое – гоп-стоп ради всякой шушеры вроде врачей да учителей, себя не уважать…

Он подошёл ко входу в экипаж, возле которого стоял матрос-часовой и проскользнул мимо него внутрь здания. Часовой едва взглянул на Кирсана, только посторонился, пропуская.

Кирсан двинулся по коридору, завернул, прошёл насквозь комнату, сплошь заваленную винтовками, револьверами, патронами, пулемётными лентами, гранатами и бомбами, и попал в следующую комнату, в углу которой стоял развёрнутый чёрный транспарант с надписью «Свобода или смерть!». Над окном красовалось ещё одно полотнище: «Да здравствует анархия!» В одном из углов лежала растрёпанная бухта бикфордова шнура, по всей комнате были рассыпаны патроны.

– Какого… надо? – загородил Кирсану дорогу вставший навстречу матрос.

Кирсан побледнел и схватился за кобуру.

– Стоять, стоять, братишки! – быстро подошёл к ним молодой подтянутый матрос и взял Кирсана за локоть.

– Анатолий, чё это за рыло? – нервно спросил Кирсан.

– Ну-у-у, не замай! – пробормотал матрос, отходя.

– Железняков вас помирит, братишки, – сказал Анатолий, – вы обращайтесь до меня. А ты, Званцев, не балуй! То ж Кирсан со «Стремительного»!

– А мне похер – со «Стремительного» он или с «Ох… тельного», – не хотел замолкать матрос. – Нехай уважает обчество…

– А чего ж он не уважает? – удивился Железняков. – Он очень даже уважает… это наш человек, он в Москве Кремль брал…

– Да мне похер, – повторил матрос и отошёл.

Кирсан неважно себя чувствовал; он опять сильно потел, и в то же время ему было холодно. Он хорошо знал, что это признаки ломки, второй день у него не было кокаину.

В комнате находилось много матросов, они сидели на большом диване, на стульях, в креслах. Мебель была шикарная, не иначе принесённая из какого-то разграбленного особняка. Общество выглядело довольно пёстрым, здесь были матросы разных экипажей, и одеяния их могли бы смутить любого ценителя Морского устава. Большинство были в бушлатах, клёшах и бескозырках, но случались между ними и такие, которые носили некие фантастические одежды, – наполовину матросские, наполовину солдатские, а то и вовсе матросско-штатские. Кое у кого вместо традиционных расклёшенных брюк наличествовали галифе, а вместо ботинок – сапоги, куда и были заправлены эти суженные книзу армейские брюки.

Некоторые матросы пили чай из жестяных кружек. Железняков заметил, что Кирсана бьёт озноб, и сразу предложил ему кипятку. Перед ним поставили стакан с подстаканником, и это было, конечно, признаком хозяйского уважения к гостю. Спустя минуту с соседнего стола ему передали жестянку с яблочным повидлом, но не дали ложки. Кирсан пальцем зачерпнул повидло, похожее на засохшее дерьмо, сунул палец в рот, запил обжигающим чаем. Поначалу ему стало немного лучше, дрожь несколько утихла, и он уже более осмысленным взглядом обвёл собравшихся.

Рядом с Железняковым на шикарном диване сидел пьяный матрос, перед которым стоял покрытый сукном ломберный столик. На нём вольготно располагалась водочная бутылка, уже опустошённая почти на две трети, и простой гранёный стакан. Матрос отрешённо и тупо смотрел вокруг, громко рыгал и время от времени грозил кому-то пальцем. Вдруг он очнулся и вполне осмысленно уставился на бутылку, – твёрдо взяв её всей пятернёй, уверенно и точно наполнил стакан, не пролив при этом ни капли ядовитой влаги. Хищно оскалившись, поднёс стакан к губам и резко плеснул в рот мгновенно просочившуюся в его нутро водку. Она, видимо, была так горька и остра, что обожгла ему горло, и матрос, стукнув стаканом о стол, схватился обеими руками за свою перекошенную морду. Раскачиваясь из стороны в сторону, он завыл и заплакал, – слёзы и сопли потекли по его лицу, просачиваясь сквозь пальцы; он выл и выл, и все матросы, повернувшись к нему, неприязненно наблюдали за этой истерикой. Но он не унимался: гримасничая и дико вращая глазами, он выставил вперёд заскорузлый палец и чертил им в воздухе крупные кресты, приговаривая страшным хрипатым голосом:

– Смерть! Смерть! Сме-е-е-ерть!

Лицо его было страшно – красное, испитое, пятнистое, изуродованное чирьями, – оно рдело в полутемноте помещения, освещённое дальней тусклой лампочкой, свет которой наводил на его скошенный лоб и впалые щёки угловатые зловещие тени. Кирсану при виде этого матроса стало страшно – ему казалось, будто бы смерть стояла рядом с этой пьяно раскачивающейся фигурой, будто бы она стояла и любовно, с улыбкой наблюдала за ним, поощряяя его к дальнейшим действиям, будто бы говоря ему: «Ты призываешь меня? Так я уже здесь… Может, ты сулишь меня кому-то? Тогда пойдём вместе, я укажу тебе, что следует делать…» От выпитого чая Кирсана замутило, стало жарко и душно, при этом он опять начал дрожать, и Железняков, заметив это, подошёл к нему:

– Может, тебе нашего балтийского чайку предложить? У нас имеется, мы не обеднеем.

– А чего ж, – сказал Кирсан, – коли угостите, так я не откажусь…

Железняков кивнул, и Кирсану подали новый стакан, почти доверху наполненный спиртом. Из маленькой табакерочки Железняков взял щепотку марафету и сыпанул в питьё. Кирсан пальцем размешал пойло и одним глотком выпил. Почти сразу приятное тепло заполнило тело, мышцы расслабились, но тут же напряглись, Кирсан подобрался и почувствовал такой прилив сил и здоровой животной агрессии, что ему сразу захотелось выйти на улицу из этой душной и тесной комнаты, где в тоскливой тесноте ск учились пахнущие затхлым, застоявшимся потом люди, где смерть стояла возле пьяного безумного матроса с красной рожей, где непонятно зачем пили кипяток из жестяных кружек и о чём-то без конца спорили. Кирсану захотелось прицепиться к кому-нибудь, унизить, ударить, разрезать, разодрать чью-нибудь плоть, захотелось крови, захотелось кого-нибудь убить… но он понимал, что здесь ему никого не удастся убить, здесь скорее его самого убьют, поэтому нужно на волю, на улицу, скорее, скорее, найти там кого-нибудь и убить…

Вдруг краснорожий, который чертил кресты, судорожно дёрнувшись пару раз, остановился и замер, словно осознав что-то очень важное.

– Эх, Анатолий, – произнёс он с горечью, – вот ты чужого человека привечаешь, нашим балтийским чаем потчуешь, а родного брата позабыл, позабросил… это мне обидно очень, ведь родной брат – своя кровь, а не какой-нибудь Кирсан… Кирсан тебя продаст не за понюшку табаку, а просто за копейку, за маленький такой грошик, ты для него не стоишь больше, а брат – это брат… брат за тебя горой… а ты ему марафету пожалел…